солнце, еще мутный и неповоротливый со сна. В его правой руке что-то поблескивало: чтобы успокоиться и обрести уверенность в новом дне, Игорек неторопливо крутил вокруг указательного пальца небольшой пистолет. Это заменяло ему чашечку крепкого кофе, газету, мягкое кресло, махровый халат, льняные на ощупь волосы любимой женщины и другие составляющие жизни, призванные дарить человеку равновесие. Каждый новый круг, описанный пистолетом, отбивал минуту нового дня. День обещал быть будним, пасмурным, как всегда. Но что-то сегодня тревожило Игорька больше обычного. Что-то проникло в его грудь вместе с прохладой июньского ветра и обожгло внутренности. Сердце всхлипнуло, рванулось в разные стороны, как стремящаяся на волю синица. А потом забилось сильнее и отчетливее, с нетерпеливым и яростным ожиданием.

В молодости мать Игорька, чернобровая Валентина, была первой красавицей Черного города. Случились у нее два мужа: первый – «паразит, кровопийца, пьянь подзаборная», а второй – заплутавший и осевший в этих местах татарин. Оба впоследствии ее бросили. Оба уехали от нее на поездах. От каждого осталось у Валентины на память обручальное кольцо из красного золота, долги, несколько сломанных ребер. И сын, уж от кого именно из них – пойди угадай.

В год окончательного разрыва со вторым мужем из квартиры Валентины днями и ночами доносилась гульба, песни, брань, звон стекла, женский визг. В тот год к Валентине приходили толпы со всего Черного города: забулдыги окраин, карманники из электричек, пьяницы и бывшие тюремщики. Иногда они приезжали на автобусе целой шайкой и не покидали квартиру неделю. Игорьку тогда только исполнилось шесть. Обычно он целыми днями скитался по улицам в байковой рубашке и брючках от чужой, заношенной пижамы. Одевали его добрые соседи. Бабушки во дворах вязали ему шарфы и варежки. Некоторые женщины украдкой совали Игорьку сверток под мышку. В старой газете оказывались штопанные на пятках носки, усеянные катышками свитера, застиранные на подмышках олимпийки, пахнущие ваксой и нафталином лыжные ботинки. Иногда Игорька кормила куриным супом добродушная медсестра из второго подъезда барака. А сочными антоновскими яблоками его угощал старик с трясущимися руками и головой. Они часто сидели вдвоем на скамейке возле подъезда и молчали, наблюдая, как лохматая собака старика обнюхивает землю под рябинами. В отличие от многих других старик никогда ни о чем Игорька не расспрашивал. Не выведывал, будто выкорчевывая признания из груди, как к нему относится мама, где она его укладывает спать, чем кормит и не бьет ли. Но потом трясущийся старик пропал. С какого-то дня он больше никогда не появлялся во дворе, на лавочке, в школьном саду. С его собакой теперь гуляла незнакомая тетка в зеленом дождевике и резиновых сапогах. Она сердилась и дергала за поводок, когда пес, завидев Игорька, бросался к нему, пронзительно визжа на весь двор и виляя хвостом.

В ту осень трубы заброшенного завода с каждым днем все нежнее звали Игорька в разрушенный цех с затопленной шахтой: «Иди сюда, Игорек! Иди скорее к нам! Со стороны школьного сада в заборе есть никому не известная щель. Мы ее приготовили давным-давно, специально для тебя. Ты туда пролезешь, ты худенький и гибкий. Мы тебя давно ждем, мы собрали для тебя щедрые дары – горсть сверкающих гаек и бронзовых штифтов, которыми можно заряжать рогатки и стрелять в галок. А еще мы припасли крошечные медные гаечки, которые так здорово низать на проволоку, будто бусины».

Все чаще ноги несли Игорька к узкому лазу в заборе со стороны школьного сада. Он часами топтался там один, кидал камешки в испещренный трещинами гипсовый фонтан, рвал одуванчики, пачкая руки и щеки их искристой желтой пыльцой. Каждый раз что-нибудь останавливало, отвлекало или отзывало его, мешая пролезть на заброшенную, заросшую лопухами и пижмой территорию военного завода. То пролетающий мимо вертолет, за которым надо было срочно бежать. То зов кого-нибудь из дворовых мальчишек, которому надо было подчиниться. Мельтешащая на дальнем конце парка собачка старика, которую хотелось поскорее погладить по широкому умному лбу. А еще та девочка из соседнего подъезда, иногда она выходила погулять около дома под присмотром своей бабушки. Старуха усаживалась на раскладной стул и тут же утыкалась в газету или в вязание. Вскоре тишь дворов, молчание окраинных переулков нарушалось мерными ударами прыгалок об асфальт. Игорек, как зачарованный, шел на этот веселый звук, чтобы понаблюдать издали, как рассыпаются при прыжках медовые локоны девочки, озаренные солнцем. Чтобы полюбоваться, как трепещет на ветру шелковая ткань ее пышной зеленой юбки с оборками. И помечтать, что однажды он подойдет к этой девочке, возьмет за руку и поведет куда-нибудь за собой по Черному городу, мимо окраинных бараков, сараев и заброшенных обувных мастерских.

В тот год поздней осенью Валентина получила от одного из своих ухажеров пулю в бедро. Игорька забрала к себе тетя Тася. Сначала был уговор, что мальчик поживет с теткой месяц больницы, потом пришлось оставить его еще на неделю, чтобы дать выписавшейся Валентине возможность кое-как одолеть хромоту, одиночество и разрывающую ее грудь безбрежную тоску от убыли красоты. Но смириться со случившимся Валентина никогда не сумела. И остался Игорек в деревне, вырос в ста километрах от Черного города, мать о нем даже не вспоминала.

И жила хромая Валентина одна, в мутном, беспробудном полусне. А потом, недавно, поздним вечером, послышался подслеповатой Валентине отрывистый звонок в дверь. Хромая, охая, придерживаясь за стены, кое-как проковыляла она в прихожую. Подумала, что это за ней пришла смерть. Но, по недавней привычке безразличия к жизни, не заглядывая в глазок, все же открыла. Незнакомый, высоченный и бледный человек, запоминающийся только неровной челкой черных волос, переминался на пороге с дорожной сумкой в руке. Он протянул седенькой Валентине банку маринованных помидоров, чуть брезгливо приобнял ее за плечи и с тех пор стал жить в комнатке, которая до его приезда была завалена банками, бутылками и чемоданами с разнообразным отжившим хламом. За все это время они разговаривали от силы три раза и виделись редко. Целыми днями и многие ночи напролет Игорек пропадал неизвестно где и лишь изредка объявлялся дома. Частенько он исчезал на три недели. Тогда у Валентины внутри начинали цепными псами выть опасения, голодными галками на все лады галдели нехорошие предчувствия. Что он делает, чем занимается, где его носит, она не знала. С уверенностью Валентина могла сказать о сыне только то, что он не пьет. При любой возможности она с гордостью напоминала соседкам и старушкам Горькой улицы: «Игорек-то мой в рот не берет. Ни вот столечко», –