Бабка доверчиво налегла на плечо Веты центнером древних окаменевших костей, остекленевшего жира и свалявшейся муки внутренностей. На четвертой ступени зыбкое равновесие неожиданно было утрачено. Беспомощная четвероногая слабость пошатнулась. В сумраке старых котов и половых тряпок, сросшаяся двумя спинами четвероногая слабость качнулась назад, к двери подъезда. И начала свой стремительный, неукротимый обвал, свой последний полет в серую бездну. Испуг падения вышиб Вете память и остатки сил. Она стала неземной, бестелесной, бездумной. И в последний момент перед окончательным крушением все же успела, точнее, совершенно спокойно и даже задумчиво ухватилась пальчиками, тоненькими, будто корешки проросшей фасоли, за деревянный, пропитанный испариной и жиром поручень. Выбросила руку, будто крыло, вцепилась в последнюю надежду. Уже совсем бездыханная, бессловесная, окончательно растерявшая себя и все свое прошлое.

Бабка перепугалась почти до обморока. Чудом миновав обвал, она потом минут десять стояла на четвертой ступеньке, привалившись носорожьей спиной к темно-зеленой стене. Смотрела в потолок, охала в голос, обмахивала обветренное лицо мятым платочком. Будто старательно отгоняла кромешную близость катастрофы, обрушения, обвала. И дышала часто-часто, со свистом, как закипающий чайник.

Пока бабка разыскивала в своих бездонных карманах затерявшийся тубус с валидолом, Вета неожиданно обнаружила. В первый миг она даже не поверила. «Не может быть. Неужели отпустил?» Чтобы убедиться, что это действительно так, недоверчиво сжала кулак. Неужели он наконец отцепился? Пробежалась легкими белесыми пальчиками по невидимым клавишам. Взяла воображаемый аккорд вступления к песне «Let it be». Покрутила кулачком по часовой стрелке. Отпустил. Видимо, замешкался. Растерялся. Все же разжал настырные и безжалостные пальцы-омелы. И теперь ее запястье свободно.

Кое-как собрав последние силы, ухватив друг друга под руки и под локти, будто раненые партизаны, Вета и бабка с костылями все же сумели взобраться на пятую, шестую и седьмую ступеньки. Возле лифта бабка, пошатываясь, ругала уборщицу и футболила маленькой ножкой, утянутой в ортопедический ботиночек, рассыпанный на бежевом кафеле листопад рекламок. Лифт дернулся где-то в вышине и неторопливо запыхтел, опускаясь. Неужели отпустил, недоумевала Вета, продолжая недоверчиво сжимать кулак освобожденной руки. Убеждалась снова и снова: он больше не держит. Даже непривычно: рука такая свободная, будто сняли наручник или спилили тяжеленное кольцо с птичьей лапки.

В лифт влезли обстоятельно и последовательно. Бабка на своих костылях вплыла внутрь огромным тугим куском теста, заполнив узкую клеть во все стороны, от пола до потолка. Вета протиснулась рядом, наблюдала оставшиеся от объявления лохмотья и бесцветно, исступленно молчала. Неожиданно на середине пути бабка принялась разминать и массировать запястье своей правой руки. «Чуть не разбились мы с вами, Веточка, перед самым Новым годом! – гнусаво пела бабка, будто репетируя свой будущий рассказ соседкам, дочери и кому уж посчастливится. – Чуть не расшиблись мы с вами в пух и прах. Я так руку растянула. Теперь ноет, аж до самого локтя свело. Надо мне теперь какую-то мазь. Вишневского, но она же от гематомы…»

Пока бабка перечисляла все известные ей мази, Вета чуть не задохнулась от догадки. Неужели Алек ошибся, выпустил ее запястье, а потом со всей силы снова вцепился в прорезиненную руку бабки с костылями, в древнюю руку, усыпанную мелкими родинками и островами расплывчатых пигментных пятен? Растерялся. Ошибся. И теперь сжимает, как всегда безжалостно, как всегда жестоко, каменное запястье старушенции. Наверное, это теперь надолго, – виновато встревожилась Вета. А вдруг его хватка как-нибудь повредит, нанесет ущерб старому человеку? Нет, – поспешно отогнала она глупые опасения. Вовсе нет, – торжествуя, подумала она. Сам того не подозревая, Алек теперь как миленький будет поддерживать бабку в лифте. Будет тащить ее вверх по лестнице после ежедневных посиделок на лавочке. Уверенный, что истязает и изматывает Вету, хоть кому-нибудь нечаянно поможет.

Несколько световых лет пришлось придерживать двери, пока бабка выгружалась. Медленно вытекала, расшатывая лифт, будто бумажный фонарик, бесшумно парила на костылях, неумело перемещая заплывшие гиппопотамовые ноги в маленьких детских ботиночках.

На этом не распрощались: старуха еще долго не отпускала Вету, напоказ трагически массировала запястье, оправдывалась, что внук очень устает в институте и поэтому не приедет к ней в гости на Новый год. Со вздохом призналась, что справлять снова не будет, не досидит до полуночи одна. Позвонит своим часиков в десять, поздравит, пожелает «главное – здоровья», потом сразу же ляжет спать.

«Ну теперь идите, Веточка. Идите-идите с наступающим домой», – как всегда настырно и задумчиво бормотала старуха, вылавливая из связки ключи. Через секунду Вета уже летела на лифте вверх, ликуя от своего долгожданного освобождения. Радовалась, что, несмотря на слабость, все же сумела – проводила бабку, преодолела обстоятельства, справилась с последним в этом году испытанием. Вета летела домой с наступающим. Наперегонки с праздником. С новым счастьем. С расцветающим сердцем. С легкой рукой.

Однажды в Черном городе

1

Сверкающая лакрица – черные волосы, зачесанные назад. Искристые глаза – темный малахит. Белая футболка со скрещенными пиратскими пистолетами. Придерживает руль снисходительно, двумя пальцами. Пока окурок, затухая, летит над придорожной травой, он поворачивается к спутнице, притягивает ее к себе, с нежностью щенка вылизывает топкие губы девушки. Потерявшая управление машина грозит кубарем покатиться в придорожный кювет. Но в последний момент он все же хватает руль, вытряхивает из пачки новую сигарету, а спутница умиротворенно разглаживает юбку и грызет леденцы, вглядываясь вдаль шоссе. Им везет. Они говорят на разных языках и уже полгода любят друг друга. Между ними пока или навсегда царит бессловесное понимание, безграничная нежность. Если бы можно было измерить всю любовь, вспыхнувшую на планете за последний год, их чувство, без сомнения, оказалось бы в десятке сильнейших. Уверенные, что спешат к морю, они по очереди переключают радио, дрыгаются в такт знакомым песням и кое-как переговариваются. Реза размахивает руками. Марина жестикулирует длинными пальчиками с голубым лаком. Подступает ночь. Неброская надпись на придорожном указателе уточняет: «Черный город – 2 км».

Поговаривают, будто каждый хоть раз попадает туда. Не избежали этой участи и они, в сущности еще не повзрослевшие дети. Марина, тоненькая блондинка в бежевой майке, в джинсовой мини, в бордовых босоножках на невесомой пробковой платформе. И ее возлюбленный, девятнадцатилетний иранец Реза. Они неслись к Черному городу на закате в обшарпанном «Мерседесе», который по мере захода солнца становился синим, потом цвета темной озерной воды, потом черным, как глаза мусульманок, сверкающие в окружающий мир через щелочку хитжаба, а потом угольно-черным, как хлопья туши на их ресницах. В багажнике подпрыгивали на кочках, приплясывали на ухабах большой синий чемодан, ящик