знал и знать не хотел, как на самом деле ее зовут. Старухи, изредка составлявшие ей компанию, шептались, будто эта хитрая карга раньше работала заведующей промтоварным магазином. Что она обладает удивительным чутьем на людей и умеет с помощью незначительных примет узнать подробности жизни и скрываемые факты биографии проживающих в подъезде. К примеру, объектами ее пристального изучения были целлофановые пакеты. Обладая хорошей памятью, бабка с костылями знала наизусть, из какого магазина таскают покупки жильцы той или иной квартиры. Когда какая-нибудь семья меняла пакеты «Пятерочки» на пакеты из супермаркета «Вкус», это давало бабке основания заключить, что дела у них пошли в гору. Или, напротив, иногда наблюдение за пакетами давало повод предположить, что кто-то из соседей потерял работу и вместо «Семи шагов» ходит в дальнюю «Копейку» или носит еду неизвестно откуда в мятых, не раз использованных сумках. Знала бабка о приобретениях мебели. О том, кто и когда поменял старые окна на стеклопакеты. В общих чертах догадывалась, сколько пар обуви имеет та или иная семья, например, как часто позволяет себе новые сапоги Галя с четвертого. Имела хромая бабка представление и насчет того, кто с кем живет, кто от кого ушел, кто снова запил.

Часам к трем-четырем, притомившись от наблюдений и телефонных разговоров, проголодавшись и слегка озябнув, бабка начинала сидеть на лавочке не как наблюдатель, а как охотник или рыболов-спортсмен. Немного сжавшись и притихнув, она подстерегала беспечных жителей подъезда, возвращающихся домой мечтателей и разинь вроде Веты. Приторно поздоровавшись, бабка требовала проводить ее домой. В это время жители дома были слишком усталыми, раздраженными, выжатыми до последней капли после рабочего дня. Большинству из них такое тягостное испытание было не под силу. Некоторые соседи сквозь зубы бурчали приветствия, врали, что спешат, что ждут срочный звонок и таким образом миновали необходимость провожать бабку. Другие вообще не здоровались, делали вид, что ничего не замечают, и скорей пробегали мимо. И только отдельные безотказные растяпы с готовностью закидывали сумки на плечи, хватали каргу под руку и медленно, поистине медитативно вели ее к подъезду. Из последних сил выслушивая жалобы на жизнь и рассказы о внуке, о лекарствах и обидчиках, впитывая чужую безрадостную старость, жалостливые неудачники помогали бабке по шажочку, медленно и натужно взобраться на семь ступенек до лифта. Потом везли ее на шестой этаж, помогали выбраться из тесного скворечника наружу и там оставляли, наконец распростившись. В числе таких сердобольных растяп часто оказывалась Вета.

4

Все ближе подкатывался совсем не ожидаемый на этот раз Новый год и мерцающее за ним Рождество. Алек по-прежнему держал за запястье, от этого Вета теряла силы. С каждым днем по чуть-чуть истощаясь, еле-еле брела домой в дрожащих заснеженных сумерках. Чувствовала свое сердце сизым холодным камнем, брошенным среди поля глубокого топкого снега. Наступающий вечер покачивался из стороны в сторону, город чуть плыл перед глазами. Она знала: на днях Алек снова дернет ее за руку, безжалостно, незаслуженно. Она была уверена: он снова не пришлет ни письма по электронной почте, ни маленького безнадежного сообщения из командировки в Питер. Он не пришлет ни одного письма, которые она снова не сможет удалить, так и не прочитав. Она не сомневалась, что зачем-то будет перечитывать по нескольку раз все его никогда не присланные письма. Как всегда, отыщет вторые и третьи скрытые смыслы, затаенные шипы, болезненные полунамеки в двух-трех горстках его случайных, никогда не написанных слов. Потом, окончательно измотав себя, она снова будет бродить по комнате среди ночи с чашкой кисло-кровавого каркаде. Обжигаясь, постарается хоть что-нибудь понять. Снова поймет все с жалостливой пресностью доброты. И, сорвавшись, примется набирать его номер. Чтобы попросить: «Пожалуйста, выпусти запястье. Разожми руку. Отпусти меня. И больше не отправляй мне эти ненаписанные письма». Снова и снова, не добрав последнюю цифру, она будет стирать унизительный звонок отчаяния и слабости. И не сможет заснуть до самого утра.

В последний день года жертвой бабки с костылями снова оказалась Вета. Вполне возможно, под вечер, засидевшись и прилично озябнув под медленным слюдяным снегопадом, старуха дожидалась именно ее. Конечно же Вету, белую изнутри и снаружи, как ветхая простынь. Опустошенную. Бескровную. Безотказную. Ее бы саму кто-нибудь довел до дома из круглосуточного магазина, а еще лучше донес на руках до квартиры. Вету и ее сумку с шампанским, сыром и развесным оливье к Новому году.

Бабка подстерегала, чтобы, как всегда, назойливо проскрипеть «здравствуй, Веточка». Тут же ухватиться за рукав ее пуховика и навалиться на тоненькую Вету всем грузом своей одинокой болезненной старости.

И вот они уже слились в огромную четвероногую слабость, вобравшую в себя много разнородных печалей, разочарований и утрат. Медленно, пошатываясь, побрели вдвоем к двери подъезда. Время, как всегда в подобных случаях, тягостно приостановилось, почти замерло. Минуты оборачивались столетиями, предательские секунды колебались, отдаваясь внутри жгучим нетерпеливым ядом. За долгий героический переход от лавочки до крыльца Вета узнала кое-какие подробности об окраине панельных домов и кирпичных пятиэтажек. Совершая доблестное восхождение на пять ступенек крыльца, бабка, свистя и закашливаясь, посчитала нужным сообщить ей разные слухи, передаваемые из уст в уста возле подъездов. Например, о загрязнении воздуха автомобильным комбинатом. О зловещих выбросах кислот, которые часто ощущаются по вечерам. О спившемся электрике, у него в подмосковном интернате, представляете Веточка, оказывается, имеется трехлетняя дочь-инвалид от первого брака. И еще в последний месяц слишком часто стали прокалывать шины припаркованных возле дома машин.

Терпеливо переживая черепаший шаг старухи, Вета помогла ей кое-как протиснуться в железную дверь. Под нудный аккомпанемент домофона чувствовала онемевшей рукой и худеньким птичьим плечом безжалостную тяжесть одеревеневшей бабки. Разыскивала в стылом сумраке с грохотом упавший костыль. В сырой тесноте подъезда угадывалось присутствие дворовых кошек и крыс. На огромном щите объявлений угрожающе алело: «Истребление». Ниже черным меленьким шепотком уточнялось: «Муравьев. Клопов. Тараканов». Почему-то Вета всегда поначалу прочитывала их как фамилии военных. Чувствовала необъяснимую угрозу, вся чуть-чуть сжималась. Но сейчас ей было не до муравьев и тараканов, не до войны и мира. С самозабвенной старательностью гувернантки она поправляла съехавший на глаза бабки берет. Ждала, когда старуха откашляется и утрет бесцветные целлофановые губки мятой тряпицей в бледно-розовый цветочек.

На первой и второй ступени невысокой лестницы, ведущей к лифту, Вета терпеливо пережидала множество свистящих остановок. Третью ступень они кое-как миновали, снова слившись в тягостное четвероногое существо, в неповоротливого мифического гиганта вселенской слабости. Который действовал вполне слаженно и придвигался все ближе к створкам лифта.