снуют жители Черного города: кроткие непримечательные тени, растрепанные работяги, призрачные жители окраин. Начинается ночная смена, каждый спешит по своим делам. Ни луны, ни звезд. Небо черное, как дешевенькая ткань для обивки гробов. Вдалеке слышен шум двигателя приближающейся машины. «Скоро все образуется», – убеждает себя Марина и ждет Резу. Но он не возвращается к ней ни через секунду, ни через очень долгую минуту, которая тянется и тянется, наверное, целую вечность.

2

Однажды запоздалый посетитель окраинного кладбища Черного города, прилежно вырвав с могилы родственника разросшиеся там одуванчики и полынь, в философских целях осознания жизни и смерти отправился бродить среди небогатых бетонных надгробий. Совсем скоро он заметил странную вещь. Начал вглядываться в надгробья внимательнее. Торопливо надел очки. Подошел поближе к одному из памятников. Потом приблизился к другому. Начал выхватывать даты и лица, как заядлый карточный игрок. Прогулка по кладбищу превратилась для него в маленькое расследование. Когда посетитель понял, что догадка подтверждается, он нахмурился. Закурил. До неприличия высокая детская смертность этих мест очень его озадачила. Потом он возмущенно произнес вслух, нарушая могильную тишину: «Как это так? Что за безобразие? Чем вы вообще тут заняты, в своем захолустном городишке? Ну хорошо, – бормотал он чуть тише, почти шепотом, – положим, эпидемия кори, ангина с осложнениями, опасный вирус, но почему не вызвать врачей из столицы? Не заказать лекарства, сыворотки для прививок?»

Невдомек было приезжему в строгом коричневом плаще, что под серыми бетонными памятниками с надписями: «Помним. Скорбим» стыли в земле, мокли под проливными дождями кости непослушных детей Черного города. Говорили усталые мамы в тесных, освещенных скупой лампочкой прихожих. Нашептывали в кухоньках бабушки, окутанные клубами пара от кипящего в ведре белья. «Не ходи, детка, на кладбище. А если уж поддашься, занесет тебя туда в прятки играть или в войну с мальчишками баловаться, ничего оттуда не выноси. Будут к тебе на кладбище подходить незнакомые тети. Будут подзывать чужие дяди. Не подходи к ним ни в коем случае. Не заговаривай. Яблоком угостят или печеньем – не подходи и ничего у них не бери». Дети послушно кивали и клялись, скрестив за спиной пальцы. Они прибегали на кладбище чуть позже, вечером. Или приезжали туда на велосипедах, спицы которых для красоты обмотаны красной, синей и зеленой проволокой. Чтобы, когда разгонишься, казалось, будто внутри колеса – радуга.

Дети шумели на кладбище, тревожа мертвый сон, нарушая вечный тихий час. Они кричали, смеялись и пели. Они воспроизводили звуки стрельбы из пулеметов. Они носились по дорожкам среди могил, собирали конфеты, отбирали яблоки, баранки и печенья у мертвых, воровали у них единственную отраду – пушистые букеты георгин, окутанные сладковатой гнилью розовые пионы. Бордовые розы и стройные букетики алых гвоздик дети забирали у мертвых вместе с вазами и ехали продавать на железнодорожную станцию – влюбленным, посетителям местной больницы и людям, спешащим на юбилеи и новоселья.

Время показало, что дети, которые зарабатывали на газировку, леденцы и первые сигареты, обкрадывая мертвых, скоро возвращались на кладбище Черного города в дешевых гробах с печальными оборками из атласных черных лент. Но на самом деле их бабушки и мамы ошибались. Причиной детских смертей Черного города были вовсе не букеты и не кладбище, не нарушение запретов и тишины, не обиды мертвецов, у которых отняли печенья, а руины заброшенного военного завода, который находился неподалеку. Две черные трубы возвышались, вытянув шеи, над окраинами городка. Ветер насвистывал в них, будто в дудки, завораживающую и странную музыку. Они шептали: «Дети-дети! Идите скорее сюда. Со стороны пустыря в заборе разогнуты два прута, вы сможете бочком пролезть. Смелее! В заброшенном цехе можно набрать подшипников и гаек. Вы найдете медные брусочки, похожие на патроны. И саморезы, напоминающие оловянных солдатиков». Завороженные нежными песнями, дети пролезали в щель забора. Беспечно неслись по лужайке, заросшей серой травой. Дети входили в скрипучую железную дверь заброшенного здания. И никогда не выходили назад живыми. Возможно, они забредали в цеха, где валялись трубы, ржавые проволоки, протекающие канистры. А в переходах между цехами громоздились разрушенные лестницы, коридоры с прогнившими полами, бездонные шахты, черные отсеки и потайные комнаты, вошедший в которые терял надежду выбраться назад живым. Однажды через дыру в заборе на территорию завода проник тихий любопытный Виталик. Он осторожно проскользнул в скрипучую железную дверь, на корточках пролез в темной проходной под ржавую вертушку. И на ощупь отправился по сумраку коридора, с жадным ужасом вслушиваясь в звуки и шорохи пустынного здания. Надгробье Виталика, единственное на кладбище Черного города, выполнено из цельной глыбы мрамора. Так пожелал его отчим, чтобы соседи и родственники не думали, будто пасынку в семье недодавали или кормили его хуже, чем сводную сестру.

3

На окраине Черного города, в самом конце улицы, которую прозвали Горькой за повальную слабость жителей к водке, неподалеку от заброшенного военного завода стоял на пустыре пыльный от времени и выхлопов деревянный барак. Жили в нем в основном бывшие рабочие завода и никчемные тени, напоминавшие внешним видом и взглядом болезных дворняг.

Под обшарпанными балконами, под стыдливыми окнами кухонек барака, с которых однажды сняли простирнуть занавески, потом подрались, поссорились, умерли и больше никогда не повесили назад, шевелились на ветру пыльные листики вишен. Под окнами первого этажа с решетками от воров росли кусты шиповника, клены и рябины с серебристой листвой.

Раньше жили на Горькой улице мужики с добродушными голосами. Они играли на аккордеонах, рассказывали анекдоты и, споря о всякой ерунде, смешливо переходили на крик. Теперь по вечерам во дворе барака изредка растекалось трехголосое нестройное пение, это расходились по домам от столика домино, разбредались из подворотен подвыпившие старички (старичками здесь считались все, кому за пятьдесят). Мало кто доживал до преклонных лет в Черном городе. Виной тому была тяга к бутылке, ядовитые чернила, которыми делали наколки, грибы с серной слизью, пробивающиеся после дождей в лесочке неподалеку от завода. И еще Ленивая Рука, не снимавшая трубку телефона в местной амбулатории. Теперь аккордеоны молчали на антресолях. Там они лежали, обсыпанные нафталином от моли. И меха аккордеонов ссохлись. И музыка их навсегда умолкла. Зато моли здесь было предостаточно.

В то утро в бараке на окраине Черного города, в двухкомнатной квартирке на третьем этаже, проснулся молчаливый и насупленный Игорек. Настороженному взгляду его водянистых глаз можно было дать лет сорок. На самом деле Игорьку недавно исполнилось двадцать пять. Проснувшись, он лениво выбрался на балкон и стоял, недовольно щурясь на