Трясутся и подпрыгивают на рельсах вереницы вагонов, набитых людьми, как министерский портфель — исходящими и входящими; кареты, сбившись в кучу, стаи дрожек с лоснящимися верхами и передниками; неслышно скользит дворцовый экипаж с какой-то старой фрейлиной или статс-дамой и лакеем на козлах в кардинальской мантии и треуголке; мчится рысак с блестящим гвардейским офицером, которому приветливо и по-королевски кивает головой из своего ландо шикарная Маргарита Готье; шагает узенькой колонной под музыку полурота матросов флотского экипажа…

Сильное разочарование охватило Ивана.

«Неужели там, за границей, они обманывались?! Неужели все сведения о движении, захватившем будто бы весь русский пролетариат, были преувеличены?!»

Подъезжая к Петербургу, он думал, что встретит на улицах армии рабочего люда, повышенное настроение…

Мимо него пронеслись вихрем, один за другим, несколько мальчишек со свежими номерами вечерней газеты в руках и орали:

— Только что получены!.. Свежие телеграммы!.. Еще забастовки…

Он остановил одного, купил газету и с жадностью набросился на нее.

— Ага!

Он глотал телеграммы.

Забастовка тут, там!

— Ого-го!

Забастовали железнодорожные рабочие также и в Одессе, Екатеринославе, Курске, Бердянске.

Везде остановлено движение!

Везде сходки, митинги!

А вот забастовал Путиловский завод, судостроительный и патронный…

Забастовка, как лесной пожар, перебрасывается с одного района на другой, охватывает все губернии…

Так это только кажущееся спокойствие!..

Он оставил газету и снова окинул улицу острым взглядом.

Иван открыл в этой сутолоке, сером, липком тумане много интересного. И как он раньше не замечал?!.

Петербуржцы больше не казались ему сонными и индифферентными. Все носились с вечерними газетами и в воздухе только и слышалось слово:

— Забастовка!

У него явилось желание прокатиться по Невскому и присмотреться, сильно ли изменился Петербург за три года.

Извозчик по его просьбе откинул верх дрожек, и он наслаждался видом родного города. В этом городе он родился, получил свое воспитание и больно поплатился за свои юные порывы.

А вот Аничков мост! Благодаря тающему снегу статуи его казались покрытыми лаком и рельефно выделялись своими тонкими контурами на черно-сером фоне неба.

А вот Гостиный двор, Пассаж!..

Иван остановил дрожки и заскочил к «Доминику» — старому, патриархальному «Доминику».

Обстановка здесь была та же, что и три года и пять лет тому назад, во времена его счастливого студенчества. Да и публика та же.

Тот же старый чиновник в николаевской шинели с лицом мумии и одним зубом, медленно прожевывающий, как жвачку, ароматную кулебяку, тот же жрец искусства в потертом цилиндре…

Он закусил, расплатился и собрался уходить, как навстречу ему подвернулся Чижевич — старый товарищ по гимназии, студент.

Он с трудом узнал Чижевича.

Когда-то розовый мальчик, с прелестными завитушками, приводившими в восторг гимназисток и институток, Чижевич теперь был похож на старика. Он сильно оброс, масса седины проглядывала в его поредевшей черной шевелюре и бороде, и морщины покрывали его лицо густой сетью.

— Да тебя не узнать! — воскликнул Иван.

Чижевич махнул рукой и спросил:

— Ты где же пропадал так долго?

— В Швейцарии.

— А у нас тут, батенька, дела аховые!

— Слышал! Я поэтому и приехал.

— И хорошо сделал. Был на митинге?

— Нет! Я ведь только сегодня утром.

— Как утром?… По какой дороге?

— По Варшавской.

Чижевич в изумлении высоко поднял брови.

— Разве она не забастовала?

— Нет, как видно!

— Должна забастовать сегодня, непременно. Все дороги забастовали.

Перебрасываясь вполголоса с Иваном фразами, Чижевич наскоро глотал куски горячей кулебяки.

— Ну, брат, прощай! Некогда!

— Да что ты!

— Горим!..

— Где мы с тобой встретимся?

— На митинге! А оттуда ко мне спать!.. У тебя ведь квартиры еще нет?!

— Нет!

— Ну вот! — И он исчез.

Иван оставил Доминика и пошел бродить по Невскому.

Он незаметно очутился у Николаевского вокзала, и вокзал поразил его своей безжизненностью.

Всегда пылающий глаз его на башне был закрыт и чернел наподобие орбиты черепа; широкие ворота и двери были заколочены, и к отсыревшему фасаду жались продрогшие пассажиры — третьеклассники с узлами и мешками…

Становилось поздно.

Иван крикнул извозчика.

— Васильевский остров, к университету.

II

Убаюкиваемый мерным покачиванием дрожек и закрытый со всех сторон от мелкого пронизывающего дождя, Иван обдумывал свою речь.

Он взойдет на кафедру…

Да неужели с русским народом возможно говорить с кафедры, с трибуны?… Неужели не надо больше собираться для обсуждения своих дел в темном лесу и горах?…

Итак, он взойдет на кафедру и скажет…

Что он скажет?

«Я только что вернулся из Швейцарии! Я рвался сюда, к вам, чтобы стать в ваши ряды! Удивительные дела совершаются теперь на Руси! Вскрываются реки, скованные льдом! Трещит и вздымается лед! И вот-вот хлынут веселые весенние воды! И ни зловещее воронье, ни враждебные вихри и вьюги не скуют их снова! Товарищи!..»

Он обдумывал свою речь и улыбался. Речь его должна была вызвать восторг, потрясти всю аудиторию и зажечь сердца…

А она непременно должна потрясти всех. Недаром его считали одним из выдающихся ораторов…

Дрожки с грохотом вкатились на Дворцовый мост.

Под ним чернела в раме из огней холодная вода. Из-под моста с шипением вынырнул катерок с зеленым огоньком.

Над водой из черной массы поднимался блестящий шпиль Петропавловской крепости.

Внезапно сорвавшийся ветер донес до него обрывки разбитой знакомой музыки курантов — «Коль славен!..».

«Почему их не уберут? — подумал Иван. — Скоро-скоро их уберут! Все старое, ненужное! Живая волна смоет гниль, труху, и зазвучат новые часы с новым, нерасстроенным механизмом!..»

А вот недалеко университет! Его, Ивана, колыбель, aima mater!

По обеим сторонам, прижимаясь к барьерам моста, текли вперед две рокочущие реки — студенты, рабочие, молодые девушки.

Чем ближе он подвигался к университету, тем гуще становились эти реки.

И вся эта масса стремилась в университет, освещенный сверху донизу. Он пылал в тумане, как ярко разведенный костер.

В окнах его было видно много голов.

Иван подъехал к главным дверям университета, отпустил извозчика и, с трудом пробиваясь сквозь непроницаемую стену из людей, вошел в прихожую.

В прихожей бурлил поток и гигантской волной взмывал кверху по широкой лестнице, разбивался на десятки новых волн и разбегался в разные стороны по залам, коридорам, и стены университета дрожали от гула и шума.

В воздухе висели восклицания:

— Ради бога, пропустите!

— Не напирайте так, задушите!

— Товарищи железнодорожники, за мной! — звенел голос молодого безусого студента.

Человек шестьдесят бородатых рабочих, в пальто, с зажатыми в руках барашковыми шапками и фуражками, с всклокоченными волосами, бросились вслед за ним.

— Товарищи приказчики, за мной! — скомандовал другой студент.

Обилье рабочих в массе молодежи приятно поразило