Шрифт:
Закладка:
Он обратил внимание на серию плакатиков, прибитых к стене. На них было выведено карандашом:
«Приказчики — в такой-то аудитории».
«Учащиеся — в таком-то зале».
«Социал-демократы — в таком-то зале».
«Анархисты»…
— О-го-го! Здорово, — воскликнул Иван и засмеялся.
Ему очень хотелось послушать русских Равашолей и Луккерио.
Но как ему ни хотелось послушать их, он предпочел им железнодорожников.
Железнодорожники — герои дня.
Приостановив, как по мановению жезла, все движение, они перерезали этим главную артерию страны и открыли глаза всем на один из могучих рычагов революции.
Они заявили всем с усмешкой:
«Глядите! Вы вот бились, бились, изыскивали всякие средства! А про нас забыли!.. Проглядели главную силу…»
Сила их уже сказывалась.
Правительство стало терять голову.
Еще несколько дней — и по всей России пронесется голод. Он грозил не только подвалам и мансардам, но и дворцам и хоромам.
Грозил цингой, тифом.
Обеспокоенное правительство спешно скупало провизию для армии. То же делало городское общественное управление для больниц и богаделен.
На сей раз тяжелая перчатка была брошена правительству, и эту перчатку бросили главным образом железнодорожники…
— Где заседают железнодорожники, товарищи? — только и слышались расспросы.
Ивану с большим трудом удалось взобраться на гребень трехсаженной волны, затопившей лестницу, и протиснуться в актовый зал.
Громадный зал весь, от угла до угла, был заполнен публикой.
Масса девиц и юношей стояли, вытянувшись, на подоконниках высоких окон, и казалось, они стоят на головах.
На кафедре, выступавшей среди этого живого моря наподобие подводного островка и как бы напором воды вынесенной к стене, стояла кучка людей: несколько девиц, студент, трое молодых рабочих, — и из середины ее вылетало бурное пламя.
Кто-то говорил страстно, горячо, — о либералах, которым не следует доверяться, о необходимости дальнейшей забастовки, о драконе, который корчится в агонии…
Говоривший был не студент и не профессиональный оратор-интеллигент, а простой рабочий-юноша.
Он был худощав, из-за потертого пиджачка его смело выглядывала нижняя бесцветная сорочка, застегнутая на груди белой стеклянной пуговицей.
Острый угол его высохшего, но одухотворенного лица от яркого электрического света был красен, как медь, и все движения его — страстны и порывисты.
Он не говорил, а с размаху бил по наковальне пудовым молотом, или, вернее, бросал в толпу тяжелые камни.
Иван был поражен.
Он перевидал сотни ораторов во всех государствах, слышал Жореса, Бебеля, Плеханова, пламеннейших итальянских ораторов, которых, как казалось, породил Везувий; он лично был прекрасным оратором, но такого он слышал впервые.
Устами этого титана-юноши говорила и взывала к правде, совести и справедливости нищета, таящаяся по чердакам, подвалам и хатам, мрак и холод, — и он являлся лучшим выразителем их.
Он выносил наружу все слезы, все язвы, все горе, накопившееся веками, и требовал возмездия, требовал суда.
Голос его, громкий, не устающий, вырывался точно из глубочайших недр земли.
«Кто он?»
Его вскормила и вспоила сухой грудью нужда, и теперь, когда все поднялось и зашевелилось, она выслала его на трибуну.
Сотни тысяч рук обездоленных матерей выставили его своим защитником и благословили его на борьбу.
— Товарищи, — гремел он и протыкал раскаленный воздух, точно невидимого врага, крепко сжатым кулаком, — заявим, что нам не нужна эта Дума! Заявим, что мы не признаем ее представителей! Представители ее — самозванцы, потому что мы, народ, не уполномачивали их! Товарищи! Настало время!..
По залу заходили волны.
Оратор завладел публикой; она срослась с ним, и, когда он кончил, она разразилась бешеным ураганом.
III
На кафедре среди социал-демократов произошло движение.
Оратор замешался в их кучку, как карта, и его место занял другой — тоже юноша-рабочий.
И с кафедры полилась новая речь, такая же сильная, как первая, хотя и менее страстная.
Публика, находившаяся еще под обаянием первой огненной речи, слушала его несколько рассеянно, но скоро свыклась с ним и срослась, как и с первым.
Иван не верил своим глазам.
Да неужели он в России и кругом все рабочие, русские рабочие?
Оглядывая публику, Иван заметил много молодых и пожилых женщин.
Рабочие пришли не одни — вместе с женами и дочерьми.
Рядом с ним стояла маленькая женщина в черном пальто, с мужниного, вероятно, плеча, с желтым, болезненным лицом и блестящими, глубоко запрятанными глазами. Голова ее была обмотана черным платком.
Вытянувшись на цыпочках и полуоткрыв рот, она жадно ловила каждое слово.
Когда он коснулся вампиров, высасывающих кровь и соки, болезненное лицо ее передернулось и глаза блеснули злым блеском.
Она вытянула высоко над головой руки, захлопала в ладоши и крикнула на весь зал:
— Верно!
Иван открывал в толпе железнодорожников то белый передник приказчика «сливочной» или лабаза, то пестрый галстук и щегольские воротнички приказчика-гостинодворца, то погон вольноопределяющегося, то широкую спину крючника.
Вид этого моря людей опьянил его, и желание говорить захватило его с еще большей страстностью.
Он никогда не говорил перед такой громадной аудиторией.
Ему безумно хотелось встать на эту ярко освещенную кафедру, двинуть сверху живые волны и сказать, что он, русский эмигрант, переживает.
Он хотел провести параллель между недавним прошлым и настоящим. Хотел приветствовать рабочих, впервые свободно собравшихся для обсуждения своих дел, от имени сотен эмигрантов-товарищей, болеющих за свою родину, и поклониться им от них. Он стал протискиваться к кафедре.
Очутившись у подножья ее, он позвал тихо студента, стоявшего близко к оратору:
— Товарищ!..
Тот нагнулся к нему.
— Я хочу сказать собранию два слова.
— Вам придется подождать очереди.
— Вот как?! Не уступит ли кто свою очередь? — спросил он.
— Нет! — ответил тот холодно и просто. — Тут масса рабочих, желающих говорить. Надо дать им высказаться! Согласитесь!..
— Да-да-да! — согласился Иван.
— Вы можете записаться. Хотите?
— Пожалуй!.. А который я буду?
— Тридцать третий.
Иван подумал немного и сказал:
— Запишите.
Студент спросил его фамилию и записал.
Иван оставил кафедру, замешался в ближайшие ряды рабочих и стал слушать оратора.
Каждые четверть и полчаса кучка на кафедре выдвигала нового оратора. И все ораторы были рабочие.
Иван поражался их речам, — все говорили умно, толково, образно, умело наигрывая на струнах родственной им аудитории и обнаруживая политическую зрелость, — поражался их силе.
Все требовали политической свободы.
И для достижения этой свободы они призывали к политической забастовке, всеобщей стачке.
Иван бешено аплодировал всем ораторам и вслух поощрял их:
— Так! Так! Совершенно верно, товарищ!
— Все без исключения, весь пролетариат должен сплотиться и устроить всеобщую забастовку, и тогда победа за нами обеспечена, — подчеркивали ораторы.
Иван был ярым сторонником всеобщей забастовки. Он верил в ее чудодейственную силу.
Сейчас говорил шестой по счету оратор.
Очередь Ивана