– Ты же знаешь, что необязательно влюбляться в него только потому, что вы трахаетесь? – уточнила она. – Слава богу, секс – лишь часть быта, в чем бы нас ни убеждали романтические комедии.

– Так Оскар говорит? – поинтересовалась я с деланой невинностью.

Оскар был новым парнем Лори, хотя мне его так называть не разрешалось. Они оба спали с другими людьми, или по крайней мере он спал, потому что, по его словам, не хотел быть «одним из этих». Из тех мужчин, которые предъявляют права на женщину. Он считал, что все должны иметь возможность заниматься сексом, когда хотят и с кем хотят, а пока общество не научится жить по этому принципу, мы так и останемся рабами патриархального уклада. Будем и дальше пытаться контролировать женщин и их желания – ничуть не лучше тех мужчин, которые в былые времена запирали своих сексуально озабоченных жен и дочерей в приютах для душевнобольных и объявляли их истеричками. Или что-то в таком духе. Лори объяснила мне все это, когда они только начали встречаться, и, когда я выразила сомнение, заявила, что я слишком старомодна и у меня рабское сознание. Вероятно, тут она права.

– Оскар – настоящий революционер, – говорила Лори. – У него многому можно научиться. Он ниспровергает систему.

– И поэтому живет в квартире, которую ему купили родители?

Лори фыркнула.

– Квартира, между прочим, обалденная, – сказала она.

– Короче, я и не думала влюбляться в Макса.

– Но он тебе нравится, так ведь? – спросила она с таким выражением, словно, если тебе кто-то нравится, это особая форма полового извращения.

– Да. Нравится.

– И чем же?

Я попыталась подобрать правильные слова. К примеру: мне с ним тепло, когда он смотрит на меня; я словно в свете софита, и все, что я говорю, он слышит, слушает, считает важным. Или так: он хладнокровен и невозмутим; когда я с ним, мне спокойно, я чувствую, что нахожусь на своем месте, и надо просто с него никуда не сходить, и тогда все будет хорошо. Скажи я так, ни то ни другое не будет соответствовать истине – то есть будет, но не совсем. Я не могла составить о нем какое-то цельное представление. Края все время размывались. Я понимала только, какое чувство он мне внушает, – словно раньше моя жизнь была низенькой и узенькой, а я об этом и не догадывалась. Словно я бродила кругами по комнате с голыми стенами и думала, что за ее пределами ничего нет, а он открыл дверь и выпустил меня в мир, а там, снаружи…

– Он хороший, – сказала я.

– Хороший? – переспросила она. – Знаешь, в чем твоя проблема? Ты слишком много беспокоишься о том, что другие думают о тебе, поэтому тебе некогда разобраться, что о них думаешь ты сама.

Тогда я спросила, не приходило ли ей в голову, что так переживать из-за своего возраста недостойно феминистки, и она велела мне заткнуться.

* * *

Мама оставила голосовое сообщение, пока я была на занятиях. Сказала, что денег они мне дать не смогут. Слишком большая сумма.

– И знаешь что, Анна, – добавила она, – мы тут с отцом поговорили… может, лучше тебе во все это не ввязываться? По-моему, это перебор – требовать, чтобы ты платила такие деньги за одно только прослушивание, да еще ехала в такую даль, ну и вообще, ты в Лондоне-то недавно, а тут…

Мама очень старалась, чтобы ее доводы звучали естественно, разумно; я это понимала – но меня не провести. В детстве она стремилась научить меня видеть мир таким, каким он был для нее. В нем было то, что безопасно, – наш городишко, наша улица, наш дом; и то, что опасно, – категория широкая и расплывчатая, к которой относились и микробы на руках других детей, и пятна на сиденьях в автобусе, и мессенджеры в телефоне, и немытые фрукты, и это еще далеко не полный список. На мгновение я представила себе Париж таким, каким он рисовался ей: тускло освещенные переулки, уличные перестрелки, запутанная транспортная сеть, хищные мужчины. Я дослушала ее сообщение до конца и тут же удалила. И написала в оргкомитет фестиваля, что с радостью приму участие в прослушивании.

Вечером у меня была репетиция «Манон» – первый фортепианный прогон на сцене. До выступлений оставалась неделя с небольшим. Я сидела в темноте задних рядов и слушала, как поет Софи.

– По-моему, это пустая трата времени, – говорил Макс, когда репетиции спектаклей, где я числилась во втором составе, выпадали на его свободные вечера. – Тебе ведь даже петь там не дают? Вообще никак?

Я пыталась объяснить, как это важно. Манон – серьезная партия, говорила я. Быть дублером тоже нужно уметь. Я так это подавала, словно сам факт, что тебе дали роль, – уже достижение, делала вид, что первокурсники – это всегда второй состав, не желая, чтобы он заподозрил, что между мной и другими певцами есть какая-то разница. Свое разочарование я держала при себе, хотя в глубине души считала, что он прав. У меня не было чувства, что я занимаюсь чем-то важным. Я входила в концертный зал консерватории – громадное пространство, в помещениях такого размера мне раньше петь не доводилось, – направлялась в партер и сидела молча, часами конспектируя мизансцены, в которых никогда не сыграю. Глядя, как режиссер злится на Фрэнки и Софи, хихикающих над поцелуем.

Когда я приехала к Максу, он был в тренажерном зале на двадцать первом этаже, там же находился и бассейн. Иногда, если ему нужно было поработать, я приходила туда поплавать, и бассейн всегда был в моем личном распоряжении. Однажды я спросила у Макса, почему там никогда никого нет. Иностранные инвестиции, ответил он. Насколько ему известно, во всем здании живут только два реальных собственника: он да еще один человек. Остальные квартиры либо сдаются менеджерам из Сити, которые сюда добираются редко, потому что круглосуточно торчат в офисе, либо пустуют, пока цена на них растет.

Тренажерный зал был отделен от бассейна стеклянной стеной, и я видела, как Макс выжимает штангу. Наконец он бросил ее на пол, взял бутылку с водой и тут увидел меня.

Чувствуя, что он за мной наблюдает, я сняла пальто и свитер. Расстегнула сапоги, стянула колготки, через голову стащила платье. И уселась на бортик бассейна, опустив ноги в воду. Самая длинная стена была из стекла, и город сверкал вдали, удивительно стерильный и нереальный, словно картинка. Я понимала, что теперь мне некуда деваться и придется его просить – раз уж я подтвердила участие. Я соскользнула в бассейн и проплыла