Шрифт:
Закладка:
Жюри сидело в глубине, под лампами лежали ноты.
– Имя?
– Анна.
– Что будете петь?
– Арию Русалки. «Месяц мой».
Во рту пересохло, и я испугалась, что не смогу взять ни одной ноты. В голове начали роиться мысли, которые для артиста верная погибель: а что, если… Дыши. Постарайся заглянуть внутрь себя. Увидеть мышцы, грудную клетку, диафрагму – свое живое тело, и как дыхание превращается в звук, как движутся губы, язык, произнося слова языка, на котором я не говорю, зато пою. При первых звуках фортепиано срабатывает рефлекс: едва начав петь, я перестаю замечать жюри. Я научилась этому, ведь если поешь для слушателей – смотришь на них, пытаешься до них достучаться, тронуть их своей песней, – тебе никогда не удастся создать нечто настоящее. Нужно, наоборот, уходить в себя и уводить их за собой. И вот я стою посреди пространства, которое сама для себя выстроила. Вспоминаю слова Анджелы: «Русалка большую часть оперы молчит. Пой так, словно это последняя песня в твоей жизни». И я пою о том, что месяц на небе сегодня такой большой, словно ненастоящий, а неподвижная вода подобна темной глади стекла. Об ожидании чего-то особенного, о неутолимой жажде, о том, чего хочу больше всего на свете, хочу так сильно, что это желание причиняет физическую боль, словно кто-то тянет меня за волосы или царапает ногтями по спине.
Подхожу к жюри, отвечаю на вопросы, и: «Большое спасибо, Анна. Мы с вами свяжемся». Я пожимаю им руки и чувствую сладостное облегчение, ведь по тому, как они улыбаются, всегда понятно, прошел ты испытание или нет.
* * *
Небо в Лондоне тяжелое и белое. Вернувшись, я почувствовала себя так, будто сижу в больничной палате без окон, дожидаясь очереди на анестезию. Но в квартире у него всегда уютно, особенно когда за окном темно и все здания освещены.
– Ну, мои поздравления, – сказал он.
– Спасибо.
Сразу после прослушивания мне написали, что я прошла отбор. Я получила письмо, когда возвращалась на «Евростаре» в Лондон.
Макс помог мне снять пальто и убрал его в шкаф, где висели черные и темно-синие костюмы и рубашки в пакетах из химчистки, белые, голубые и розовые. Другой одежды у него, казалось, нет.
– Ну как тебе Париж?
– Я там уже была, – сказала я. – Давно, правда. Париж как Париж – я его толком и не видела. А тебе там нравится?
– Ну как сказать – парижане вечно прикидываются, что не понимают мой французский, – ответил он. – Хотя, без ложной скромности, он у меня приличный. Но один-другой промах – перепутал род или слегка ошибся в форме прошедшего времени, и собеседник уже делает вид, будто вообще не понимает, что я хочу сказать. Будто я несу полную околесицу. Так что да, на примере Парижа я охотно верю, что в национальных стереотипах есть доля правды. Француженки в шубках. Пудели. Но в общем-то, – добавил он, – там неплохо. У меня, кстати, шампанское есть. Сунул в морозилку довольно давно. Наверняка уже холодное.
– Ох, спасибо. Не стоило, правда…
– Мы же празднуем, разве нет?
Он откупорил бутылку, разлил шампанское по бокалам, и мы уселись на диван. Он расспрашивал о прослушивании, интересовался программой фестиваля и тем, почему мне так важно принять в нем участие, и я с удовольствием объясняла. Пока я говорила, он держал мою руку у себя на коленях и поглаживал костяшки пальцев.
Мы выпили по бокалу, и он сказал, что я могу налить себе еще, а он пойдет в душ – мол, не успел принять его после тренажерного зала.
– Хорошо, – сказала я. – Только, Макс, я тогда на полном серьезе сказала, что верну тебе деньги. За поездку. Я не забыла.
Я уже вовсю искала способы их добыть. Написала Марике, выразила готовность выступать на любых благотворительных ужинах, какие предложат. Обходилась без обеда и стащила из туалета консерватории пару рулонов бумаги. Поначалу мы с Лори дома пользовались рулоном хозяев, но миссис П. заявила, что мы расходуем слишком много. В чем-то она была права: если у Лори во время месячных заканчивались тампоны, вместо того чтобы купить еще пачку, она пихала в трусы много слоев бумаги, и я переняла у нее эту привычку. Теперь миссис П. прятала туалетную бумагу у себя в спальне и брала с собой столько, сколько ей было нужно.
Макс стоял, уткнувшись в телефон, который занимал все его внимание.
– Что? – спросил он. – А, да не переживай. В этом нет необходимости. Я часто мотаюсь в Париж по работе. Сегодня утром записал твою поездку на рабочий счет.
– Что, серьезно? Разве это честно?
– Для банка эта сумма не более чем погрешность, – ответил он. – Не волнуйся.
Макс ушел в душ, а я достала из холодильника шампанское, налила себе еще бокал, взяла со стола пробку и сунула в сумку.
Он пробыл в ванной всего минуту, потом оттуда донеслось «черт», и он вышел. Почти раздетый, в одних трусах.
– Ты не могла бы… – проговорил он. – Если тебе нетрудно… там, понимаешь…
Вид у него был такой, словно ему нехорошо.
– Что там такое? – спросила я.
– Паук, – выдохнул он.
– Паук? Погоди, ты что, боишься пауков?
Макс сел на диван и сделал глубокий вдох, словно человек, который только что стал свидетелем страшной аварии и теперь хочет стереть любые воспоминания о ней.
– Зачем ему столько ног, – пробормотал он.
– Ты шутишь?
– Что? Конечно, нет. С какой стати! Слушай, я просто… Ты не могла бы… Ты как к ним относишься?
– Да никак. Пауки и пауки.
– Пожалуйста, – проговорил он, косясь на дверь ванной, – сделай с ним что-нибудь.
– Хорошо.
Я даже не сразу разглядела его. На дальней стене душа, величиной с двухпенсовую монетку. Я слегка подтолкнула его, чтобы он залез мне на пальцы, и аккуратно сомкнула ладонь.
– Что ты сделала? – спросил он. – Ты его убила? Точно? Он точно сдох?
– Я собираюсь его выпустить.
Макс посмотрел на мою руку и все понял.
– Черт возьми, – прошептал он. – Да ты рехнулась! У меня в квартире сумасшедшая! Ты вообще в своем уме?
– Да он совсем малыш!
Он завороженно смотрел на меня, будто перед ним стоял ребенок с пистолетом в руках. Мне это даже доставляло некоторое удовольствие.
– Откроешь мне дверь? – спокойно попросила я.
– Не двигайся. Стой где стоишь.
В
