Шрифт:
Закладка:
– Что делаете? – поинтересовалась я, пытаясь нащупать какую-нибудь нейтральную тему.
– «Прослушку» смотрим. Ты на середине серии позвонила.
– Ой, правда? Никогда бы не подумала, что вам такое нравится. Там же такая озвучка, что половины слов не разобрать.
– Да ничего, мы с субтитрами. Пойду, кстати, скажу отцу, чтобы выключил телевизор. Мы его на паузу поставили, а ему это вредно, сама знаешь.
– Не стоит, я ненадолго. У меня к тебе просьба…
Я рассказала ей о прослушивании: что мне выпал великолепный шанс и что само это приглашение – уже успех.
– Но есть загвоздка, – объясняла я. – Мне придется ехать в Париж – за свой счет. Плюс проживание в отеле. А денег у меня нет. Если бы вы мне одолжили, не знаю, сотни две фунтов, мне бы хватило. Я не стала бы просить, но это правда очень важно, честно.
Я услышала, как она набрала воздуха в грудь, но ничего не сказала.
– Мама? – окликнула я ее.
Она выдохнула.
– В Париже, говоришь? – переспросила она. – Но ты же никогда не была в Париже! Только в детстве, когда мы ездили туда все вместе. А уж одна-то! Да ты хоть знаешь, каким поездом добираться? И в каком отеле останавливаться? В каком районе? Пойми, Анна, это все не так просто, нельзя наобум приехать в чужой город и уповать на удачу. В жизни так не бывает.
Ее невозможно было заставить сосредоточиться на сути. Словно подводишь человека к окну, чтобы показать великолепный вид, а его занимает только муха, ползающая по стеклу.
– Все это я могу узнать у своей преподавательницы, мам. Или в учебной части. Это не проблема, честно, тебе не о чем беспокоиться. Слушай, я понимаю, что прошу крупную сумму, но я все верну. Обещаю.
Опять молчание. Глупо было заводить с ней этот разговор.
– Мне нужно обсудить это с отцом, – сказала мама. Голос звучал глухо, словно она вот-вот расплачется. Она повесила трубку.
* * *
Я включила запись с занятия, чтобы переслушать, и дошла до того места, где сказала Анджеле, что найду деньги. Она ответила: прекрасно, молодчина.
Мне вдруг сделалось тошно в этой комнате. Голые унылые стены, низкие потолки. Светлая мебель. Шкаф перекосился так, что дверцы не сходятся. Толстый слой пыли, покрывающий все вокруг, сколько бы я ни убирала. Скрежет машин на улице – раздражающе постоянный, под самыми окнами. Я надела наушники и погрузилась в «Манон». Первый акт. Она говорит шевалье, что любит удовольствия – по крайней мере, так считал ее отец, потому и отправил ее в монастырь. Словно удовольствие – это самое ужасное, чего может пожелать женщина. И словно всякая женщина по умолчанию знает, в чем оно заключается и как его получить.
Я принялась разбирать кучу одежды на полу.
Как вошла Лори, я не слышала, но, когда обернулась, она сидела на моей кровати. Губы у нее шевелились. Я сняла наушники.
– …Собралась замуж за этого своего постного толстячка, – говорила она. – Нашла что праздновать!
– Прости, – сказала я. – Ты о ком?
– Да не суть. Об Аманде. Мы с ней дружили в школе. Знаешь, эти девчонки, которые говорят: ой, ты так хорошо на меня влияешь, все кругом такие бескультурные! Как будто культура – это овощ такой. Съешь суточную норму – и можешь дальше обжираться всякой дрянью.
– Ну, ты и сноб.
– А ты как будто нет! В общем, она помолвлена. И сегодня вечером объявила об этом нам. И тут все как начали вспоминать свадьбы, на которых бывали, да рассуждать, что из подсмотренного у других людей они бы и сами не прочь использовать, а что – полная чушь. Короче, я весь вечер провела в разговорах о цветочном оформлении чужих бракосочетаний. Какой же все-таки жалкий народец женщины, а? Ничего удивительного, что всем в мире по-прежнему заправляют мужчины! Они этого достойны.
Я добралась до основания кучи. Одежда, лежавшая внизу, вся была в липкой кошачьей шерсти. Я закинула вещи в мешок с грязным бельем и села на кровать.
– По-моему, – проговорила я, – тебе пора смириться с тем, что женщины имеют право сделать выбор в пользу патриархального уклада. Почему бы не рассматривать это как акт феминизма – свобода соучаствовать в собственном угнетении.
– Куда катится мир, – вздохнула Лори.
Она взяла с моей кровати блок стикеров. Переслушивая занятия, я иногда писала на бумажках сказанные Анджелой фразы, а потом клеила их на зеркало. «Певец не должен угождать публике, – было записано у меня. – Истина идет изнутри».
– Что за чушь? – скривилась Лори. – Там, кстати, миссис П. брызжет слюной.
– Что такое?
– Кот закрылся в гостиной. Загадил весь диван.
– Да неужели? – сказала я. – Удивительно! Ума не приложу, как это произошло.
Лори усмехнулась:
– Когда ты плохая девочка, я тебя особенно люблю.
– Достаточно сильно, чтобы одолжить мне денег?
– Сколько?
– Да прилично. Как минимум пару сотен.
– Одолжила бы, если б они у меня были, – сказала она. – Однако увы.
– Но ведь ты мне должна! Ты у меня занимала в прошлом месяце.
– Это твой хахаль воспитывает в тебе капиталиста? – ласково поинтересовалась она. – Может, еще и проценты брать начнешь?
Я заткнулась.
Лори подошла к зеркалу, наклонилась к нему поближе и принялась выдергивать седые волосы надо лбом. Они приводили ее в неописуемое отчаяние, хотя я их даже разглядеть не могла, когда она пыталась мне их показывать.
– А зачем тебе деньги? – спросила она.
Я рассказала о прослушивании.
– Я даже попросила миссис П. отсрочить арендную плату за этот месяц, – сказала я.
– Серьезно? Не сомневаюсь, что успешно. А почему ты хахаля своего не попросишь? Это же так легко! Он за один вечер запросто спустит двести фунтов на стриптизершу – так почему бы не потратить их на тебя?
– Ты можешь перестать его так называть? – попросила я. – Ты с ним даже как следует не говорила ни разу!
– Я думала, мы обе считаем, что он тот еще придурок, разве нет?
Я совершила классическую ошибку: слишком откровенничала с Лори в самом начале, – а теперь не могла удалить из ее памяти обширную подборку его мыслимых и немыслимых недостатков.
– Как сказать, –
