В мастерской было светло и тихо.

Мой портрет она взялась писать акварелью.

– Для такого призрака, как ты, и краски должны быть призрачными, – весело сказала она.

Я не стал с ней спорить.

Сидел послушно и ровно, так, как она велела, и щурился от солнца, попадающего в глаза. Мне нравилось, что, пока я позирую, я могу наблюдать за Дорой. Как сияло вдохновением ее лицо и блестели глаза, пока она водила кистью по приколотому к мольберту листу акварельной бумаги.

Сердце болезненно сжалось при мысли, что, возможно, я последний раз вижу ее такой. Она уже казалась почти исчезнувшей, тенью прежней себя.

В мастерской мы были почти все время – чтобы не мучить Дору хождением по лестницам, Оливер приказал подавать обед сюда. И сам присоединялся к нам на это время. Я не знал, как лучше заговорить с ним о просьбе Доры, и поэтому большую часть времени молчал, грея пальцы о чашку с чаем. Кинс-холл был старым домом, сквозь щели которого вальяжно гулял сквозняк, и я постоянно мерз.

А Дора в легком муслиновом платье не замечала холода.

– Оливер, – мое замешательство не укрылось от ее проницательного взгляда. – Дориан хотел бы забрать часть рисунков. Это возможно?

– Да, конечно, – чуть помедлив, ответил Оливер. – Это ведь твои рисунки. Ты ими и распоряжаешься.

– Оливер, – она наградила его взглядом, в котором читался мягкий укор. – Мы оба знаем, кто на самом деле распоряжается моим имуществом. Но я прошу тебя, прислушайся к этой моей просьбе. О большем я тебя не попрошу.

Мы закончили обед в молчании, хоть Дора и пыталась разговорить нас. Я чувствовал, что Оливеру тяжело находиться с нами, но не мог понять – я тому причиной или состояние сестры.

Так или иначе, он поспешил покинуть нас. А Дора вернулась к мольберту.

На третий день портрет был готов. Дора с гордым видом развернула ко мне мольберт, и я не смог сдержать восторженного вздоха – настолько живым казалось мое лицо. Легкие полупрозрачные мазки уловили мою истинную суть. Неяркие краски только подчеркивали мое одиночество.

– Это прекрасно, – прошептал я, подходя к Доре. – Ты – самая талантливая женщина на Земле, дорогая.

– Пустяки, – она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в лоб. – Мне повезло с красивым натурщиком, вот и все.

– Спасибо, что не попросила меня раздеться!

Она рассмеялась.

– Обязательно надо в следующий раз! Поможешь собрать краски?

Ее ящик для художественных принадлежностей стоял неподалеку. Дора собирала коробочки с акварелью, а я отвернулся к фарфоровому тазу, чтобы смыть краску с кистей.

Когда коробочка с акварелью упала на деревянный пол и покатилась мне под ноги, время остановилось. Не осталось ничего – кроме этого звука.

Я обернулся, бросился к Доре и успел подхватить ее раньше, чем она упала бы на пол. Одного прикосновения к ней мне хватило, чтобы понять – совсем скоро все будет кончено.

– Дориан… – прохрипела она, хватая ртом воздух. – Помни… ты обещал…

Ее сухая рука сжимала платье на груди, на лбу выступила испарина, а глаза покраснели. Я прижал другую ее руку к губам и прошептал:

– Все, что ты захочешь, милая. Все, что ты захочешь.

Я не был настолько жесток, чтобы рассказывать ей, что все будет хорошо. Я знал смерть в лицо, слишком близко и слишком долго. Я мог лишь молиться о том, чтобы все закончилось быстро.

– Прощай, сестра, – выдохнул я, когда ее тело потяжелело в моих руках.

Я осторожно уложил ее на пол посреди мастерской, которую она так любила, и закрыл ей глаза.

После чего тихо вышел, закрыл за собой дверь и спустился вниз – сообщить Оливеру.

* * *

Священник приехал через несколько часов. Он принадлежал к приходу церкви Всех Святых в деревне Милтон-Кинс, но непогода не позволила ему приехать – дорогу перекрыло поваленное дерево, и два дня всей деревней расчищали путь.

Оказывается, пока мы были в укрытии уединения Кинс-холла, по округе пронесся настоящий ураган…

Священника звали Майкл Майерс, он был выше меня на две головы и крепко сложен, к тому же достаточно молод – ему было не дать больше тридцати лет. Но я не строил иллюзий на его счет: деревенские пасторы обладают огромным опытом. Жизнь у них не сказать чтобы легкая…

По крайней мере, так рассказывал призрак священника, с которым мы как-то делили номер в придорожной гостинице лет пять назад.

Отец Майерс общался коротко и по-деловому и искренне огорчился, услышав новости.

– Я надеялся, что успею, – виновато сказал он. – Примите мои соболезнования. Я знаю, что миссис Кинс ждала меня для исповеди, но…

– Она ушла быстро, – мягко ответил я. – И без сожалений.

Оливер поморщился.

Я подумал, что он никогда не простит мне, что это я был с Дорой, а не он. Он любил ее – по-своему, непонятно для меня, возможно, для нее тоже, но любил. И его горе отражалось на его лице, прорываясь сквозь джентльменскую сдержанность, как река сквозь плотину во время наводнения.

– Прошу вас, проводите меня к усопшей, – попросил викарий.

Меня преследовало волнение. Дора ушла без исповеди… Позволит ли это ее духу спокойно уйти на Небеса?

Она не хотела становиться призраком. Но секрет в том, что никто и никогда не желает такой судьбы. Все втайне молятся о быстрой и тихой смерти, без земных долгов за плечами. Печалиться об ушедшем – участь оставшихся.

Призраки возвращаются, когда им больно. Когда осталось слишком много недосказанностей. И цепи земные тянут к нашему миру, греховному и жестокому, не давая отправиться на покой.

Я разочаровался в вере давным-давно. Но я не мог лишить надежды на Рай тех, кто рядом со мной. Мне же самому не светило ничто, кроме пламени Ада, если таковой действительно существует.

Пусть все пламя Ада сожжет меня, подумал я, обглодает до костей, только пусть Дора будет счастлива там, где она сейчас.

Я поднес пальцы к губам и послал поцелуй в небо. Потом прикрыл глаза и прислушался… Ее нигде не было. Нигде. Ни в ветре, ни в пении птиц, ни в солнечных лучах. Ее прозрачный силуэт не вернулся в мастерскую в стремлении сказать что-то еще.

Успеть. Сделать. Договорить.

Она ушла.

Я открыл глаза и улыбнулся. Боль утраты разрывала меня изнутри.

* * *

К моему удивлению, самостоятельный гробовщик из меня оказался вполне приличный. Я сколотил гроб, собственноручно измерив Дору и непрестанно благодаря про себя Валентайна за науку.