может.

– Я знала… Знала, что-то было не так. Я почти собралась вернуться, чтобы погасить огонь. – Из глаз катятся слезы. – Но так и не решилась, а теперь…

Диамант протягивает мне чистый платок, не произнося ни слова.

– Я убедила себя, что развела огонь как обычно, как делала это каждую ночь, что они посидят перед ним после долгого тяжелого дня, и выпьют эля, и поговорят.

О, где найти нужные слова, чтобы описать этот ужас! Я сказала себе, что они будут смеяться между собой, что я им помешаю, если вернусь погасить огонь. Они бы сказали мне, что я их достаю и веду себя как старая дева.

– Как бы мне хотелось вернуться! Я бы всем сердцем!.. – Мой голос срывается на крик, я выплевываю обрывки слов. – Но нет! – Я ловлю взгляд Диаманта. – Почему я не вернулась? Почему?

Он качает головой.

– Почему выжила я? Ведь они были гораздо лучше, добрее меня.

– Уверен, это не…

– Потому что я проклята.

– Нет-нет, Мод.

– Все, кого я люблю, умирают. – Кусаю губу, пока во рту не появляется металлический привкус. – Я не заслуживаю права жить, но все равно – я здесь, я жива!

Тишину нарушает только потрескивание камина.

Когда Диамант решается заговорить, его голос звучит тихо и мягко:

– Это был несчастный случай. Камины часто забиваются – обычно виной всему птичьи гнезда. Вы никак не могли знать.

– Я любила их. – Я сглатываю боль в горле. – Они были для меня целым миром. И не только братьев я убила, но и отцов, матерей, покровителей – всех! – Я не могу оторвать взгляд от собственных рук, этих предательских рук. – И как мне жить с этим?

Диамант откашливается.

– Я попрошу смотрителей дать вам снотворное.

Хорошо. Сегодня меня ждет забвение.

– Но только сегодня, – добавляет он. – Это воспоминание крайне болезненно, я все понимаю.

О, ему не понять! Это просто невозможно. Никому не понять – кроме того, кто отнял жизнь у любимых.

– И все же, – продолжает он, – я не думаю, что это вызвало вашу болезнь.

Я хватаю ртом воздух.

– Но ведь…

– Нет. – Он грустно улыбается. – Это мучительно, но вы пережили смерть братьев до того, как попали в Эштон-хаус.

– Да.

– И были в добром здравии тогда.

Была? Правда?

– Вы горевали тогда – и сейчас переживаете это горе, но это не болезнь, а цена любви.

Значит, он тоже любил кого-то. Ему знакомы горе и неудача, а может, и вина, как и мне. Возможно, я с самого начала догадывалась, что мы похожи.

Глава 14

Кошмары нарушают мой сон, несмотря на снотворное, раз за разом вырывая меня из забытья.

К утру у меня кружится голова от усталости, которая не уходит в течение нескольких дней. Диамант говорит, что это все из-за горя и со временем оно отступит. Он настаивает на том, что нам нужно выяснить еще многое, но сейчас мне нужен перерыв в сеансах.

– Я опасаюсь вас переутомить, – говорит он. – Нужно время, чтобы восстановиться после такого мучительного сеанса, прежде чем мы двинемся дальше.

Я не вижу его неделями. И каждую ночь мне снится болото, восстающий из воды человек, во сне я вижу, как меня тащат за волосы по земле и как земля проглатывает три гроба один за другим. Это прекращается, только когда я просыпаюсь, дрожа от страха. Кошмары не покидают меня весь день, мне страшно закрывать глаза, мне страшно даже моргать.

Сегодня я иду в галерею. Может, «Большим надеждам» удастся прогнать кошмары хотя бы ненадолго?

Солнечный свет льется в окна, но при этом в воздухе висит странный туман и мешает видеть. Вот бы санитары открыли окна… Судя по всему, они даже не замечают тумана, но держатся парами и сплетничают.

Рыжеволосая истеричка с топотом носится взад-вперед в дальнем конце комнаты.

Солнце отбрасывает тени. В том углу, до которого не достают лучи, стоит мужчина. Из-за тумана трудно разглядеть, но я знаю, что он точно наблюдает за мной и смеется, будто знает что-то мне неизвестное. Я отворачиваю голову, но он, видимо, тоже перемещается, потому что я все еще вижу его. Даже когда я склоняюсь над «Большими надеждами», чтобы различить напечатанный текст, он все еще там. Я слышу его дыхание, его гнилостный запах изо рта.

А вот наконец и пианино. За ним сидит женщина с длинными рыжими волосами, рассыпавшимися по плечам. В комнате, полной сумасшедших, ее платье выглядит несуразно ярким, безвкусным и пышным. Смотрители, похоже, не замечают этих незнакомцев: притаившегося в тени мужчину, женщину за пианино.

Ее пальцы опускаются на клавиши. Она поет тонким пронзительным голосом:

– Птичка-певунья в золотой клетке…

Я отворачиваюсь и напеваю «Апельсины и лимоны», но заглушить ее голос решительно невозможно.

– Но юность и возраст дружбы не водят… – поет она.

Никто ей не подпевает, хотя наверняка эта песня всем знакома. Я затыкаю уши.

– И красу продала за казну старика… – Высокую ноту ей ни за что не взять.

Да это ведь женщина из того чулана! Я поднимаюсь, чтобы взглянуть ей в лицо. Сейчас я…

Мужчина увидел меня. Он делает шаг вперед, хмурится и трясет головой, грозит мне пальцем, как непослушному ребенку.

Я сажусь и смотрю по сторонам. Где все больные? Все исчезли вместе с санитарами. Должно быть, я пропустила обеденный колокол и они ушли, оставив меня здесь с этими двумя. С рыжеволосой женщиной и этим мужчиной. Что ж, оставаться с этими субъектами наедине я совершенно не намерена.

Мне надо в свою комнату – там все точно будет в порядке, там все привычно и безопасно, они не посмеют последовать за мной. Я встаю. Фальшивая нота дребезжит в воздухе. Они поворачивают головы, следя за тем, как я иду к двери, берусь за ручку и тяну, тяну.

Сильные руки ложатся на мое запястье.

Я вскрикиваю.

– Так это ж только я, Мэри.

Слива. Слива вернулась за мной. Нет, все вернулись – больные, санитары, всё снова на своих местах.

– Я пропустила ужин, – говорю я.

Она качает головой:

– Колокол еще не звонил. Посиди тихонько, и он зазвонит с минуты на минуту.

Я оглядываюсь. Мужчина исчез, женщина тоже. За пианино никого нет. Может быть, это санитары их отпугнули. Здесь только обычные пациенты и истеричка с рыжими волосами. Это я все перепутала, приняла ее за кого-то другого в тумане.

Вернувшись в комнату, я рисую мужчину из галереи. Его помятую одежду, волосы. Не хватает только лица – и вот оно возникает перед моими