выковывая свою решимость… То, что он изготавливал, по правде сказать, не имело значения; он доводил себя до изнеможения исключительно ради самого изнурения, без какой-либо другой цели, – он, этот ученый, отец телемеханики!.. Тогда-то и стало очевидно, что господину де Трупье удалось-таки убить свою слишком измученную душу: по ночам из гаража вместе со звуками напильника и звонкими ударами молота доносился его громкий, довольный смех.

Слуги любили его за поразительную снисходительность.

Они опасались фатального исхода, который могло вызвать торжественное открытие статуи, намеченное на 14 июля, день национального праздника.

Из своих окон господин де Трупье, вероятно, видел, как помещают на высокий пьедестал этого каменного демагога в сюртуке с узкими фалдами и в головном уборе, который всем виделся красным, несмотря на свой белый цвет, – уж простите мне эту плоскую фразу. Улон стоял в ухарской, молодецкой позе. Глаза этого наглеца с пренебрежением глядели на замок. Он был подлинным олицетворением мужлана-победителя.

Наблюдавший за праздником господин де Трупье рассмотрел статую в бинокль и улыбнулся. Это подтверждено его камердинером Назером, человеком весьма преклонных лет, но крайне преданным маркизу; по его словам, хозяин никогда не был столь улыбчив, как 11, 12, 13 и 14 июля 1911 года.

Из этого он заключил, что господин маркиз Савиньен, образно выражаясь, проглотил сию горькую пилюлю не поморщившись и что безумие иногда даже идет на пользу. Убежденный в этом (а господин де Трупье приказал ему и прочим слугам пойти смешаться с толпой, чтобы доложить ему затем, о чем говорят в народе), Назер спустился в Бурсей примерно в час дня, тогда как сама церемония была назначена на два часа.

Его сопровождала вся челядь.

В деревне в тот день невозможно было и шагу свободно ступить: согласно данным статистики, пять тысяч человек толпилось в этой коммуне численностью в девятьсот душ.

Это отчетливо свидетельствует о том, какую важность придавали в тех краях данной анархистской демонстрации, и передает всю степень той пылкой «гражданской доблести», которая и по сей день воодушевляет потомков прежних ленников маркизата. Несмотря на зной, весь этот люд заполонил площадь вокруг статуи, покрытой более или менее чистым куском белой материи. Легкая трибуна выглядывала из толпы, словно понтон из неспокойного водоема. Четыре орифламмы свешивались с четырех столбов; окна, у которых толпились зрители, были расцвечены флагами; бумажные фонарики уже скрещивались гирляндами для вечернего бала. Подобное возбуждение царило на всей главной улице, в конце которой замок Трупье стоял молчаливым подобием Бастилии, взятие которой как раз таки и собирался отметить народ.

Из глубин своей цитадели господин де Трупье поневоле разобрал звуки «Марсельезы», открывшей празднество. Под всеобщие аплодисменты с Улона сорвали покров. Слово взял некий депутат от крайних левых. Его речь, однако, вышла отнюдь не социалистической – скорее якобинской. Сам родом из Бурсея, он отлично представлял, какими цветистыми высокопарностями можно воодушевить соотечественников.

Прозрачные и беспощадные намеки депутата-социалиста касались главным образом маркиза де Трупье. Разделявшая ликование оратора аудитория слушала его с благоговением; некоторые из местных жителей даже начали коситься на замок со зловеще-веселым видом. Они-то и увидели в окне караульного помещения некоего человека, никоим образом их не встревожившего, – с такого расстояния различить, что это за любопытствующая личность, не представлялось возможным.

Что до Назера, то у него на сей счет не было ни малейших сомнений. Пока остальные слуги выпивали в деревенском трактире, он тщательно выполнял полученные наказы и, навострив уши, держался неподалеку от подстрекателя. Но стоило старику заметить в окне караульни господина де Трупье, как он тут же понял: ничего хорошего это не сулит, и решил вернуться в замок.

Пробираясь сквозь людскую толпу, заполонившую главную улицу и время от времени бросавшую хмурые взгляды в сторону замка, он вдруг обратил внимание на нечто такое, что заставило его побледнеть: подъемный мост был опущен, решетка поднята, а ворота – раскрыты настежь. Охваченный тревогой, Назер ускорил шаг. Впрочем, господин де Трупье оставался на своем посту, и это успокаивало. Более того, казалось, его и вовсе не интересует далекое зрелище сельского праздника; как теперь, с приближением к замку, представлялось старому слуге, хозяин корпел над каким-то новым прибором… Да, это успокаивало…

Как бы то ни было, выбравшись из давки, честный камердинер побежал.

Внезапно он остановился и издал пронзительный вопль, который благодаря тишине, вызванной речью оратора, услышали даже на площади.

Пять тысяч голов повернулись в направлении имения Трупье.

Никакой угрозы не было видно. Все вокруг выглядело совершенно безмятежным. Разве что выехавший из замка автомобиль спускался по наклонной, в три поворота, горной дороге, что ведет от подъемного моста до въезда в Бурсей.

В машине сидели четверо. Позади извилистой змейкой поднималась пыль.

С чего тут было кричать? Большинство решило, что причин для паники нет.

По красному цвету бурсейцы узнали дубль-фаэтон, скорость которого так их возмущала три года назад. В том, что господин Трупье решил снова воспользоваться этой машиной, о которой никто уже и не вспоминал, им виделся определенный вызов. Очевидно, это было сделано для того, чтобы испортить им удовольствие. Однако же в то, что нахальная машина прикатит к ним в такой день, они не верили. В самом низу склона она свернет на большую дорогу и исчезнет вместе с четырьмя слугами, которым было поручено исполнить этот жалкий акт протеста.

Сенатор Коллен-Бернар, руководивший церемонией, встал, чтобы вновь обратить внимание собравшихся на статую. Но все глаза продолжали следить за спуском этого дерзкого автомобиля – и каменный Улон, казалось, следил за ним тоже. Машина уже подъезжала к основанию скалы.

В этот момент солнце заиграло на ее боках необычным переливчатым светом.

Господин Трупье, по-прежнему никем не узнанный, также наблюдал за авто из окошка караульни.

Машина повернула не на большак, как полагали собравшиеся, но на ту дорогу, которая плавно перетекает в главную улицу. Стало быть, она ехала в Бурсей, и ехала быстро! Быть может, в ней вместе со своими сторонниками сидел даже сам маркиз, вознамерившийся поизгаляться над простолюдинами? Какие еще дерзкие аристократы вылезут из машины?

Пыльный смерч приближался. Бурсейцы не верили своим глазам и ушам!.. Удивительное дело: автомобиль двигался почти бесшумно, а ведь прежде он буквально рычал!.. Да и скорость его заметно увеличилась… Однако же… Ах!..

Озарение снизошло на всех почти одновременно.

Машина неслась прямо на толпу!

Улица судорожно задвигалась; то здесь, то там люди быстро уплотнились, образовывая свободное пространство.

В мгновение ока открылась пустая дорога сквозь сжатую человеческую материю. Какая бы она ни была, она давала проезд транспортному средству, принадлежащему сеньору, как в былые времена, когда