Шрифт:
Закладка:
С ним самое высокомерное генеалогическое древо Вогезов окончилось ветвью ценной и больной, причудливым побегом или уродливым суком; интерес, который эта ветвь вызывает, и поныне остается двусмысленным – вы никак не можете понять: то ли вам восхищаться ее редкостью, то ли оплакивать ее дефект.
Вследствие этого Трупье, как ни один другой французский род, одержимы духом сословного высокомерия. Хотя это ощущение поддерживалось за счет порядка вещей довольно необычного и ни в чем другом не проявлявшегося.
Насколько об этом позволяют судить летописи, в роду Трупье всегда существовали разногласия между сеньорами, носившими эту фамилию, и их вассалами. История данного фьефа представляет собой безудержный поток крестьянских восстаний и репрессий, мятежей и наказаний, бесконечную драму, самым трагическим актом которой может считаться то, что случилось в 1793 году с послом Франсуа-Жозефом де Трупье и его сестрой-канониссой, прапрапрадедом и двоюродной прапрапрабабкой Савиньена.
Слишком высокомерные, чтобы эмигрировать, как их сын и племянник Теофан, двое стариков, не покинув отцовского замка, продолжали заниматься: один – его управлением, другая – благотворительностью, среди жестокостей провинциальной революции. И годы террора стали для семейства Трупье просто ужасными – даже более ужасными, чем в любом другом месте республики. После стольких мятежей хозяином положения в стране был Жак Боном[117]. Кроканы не знали жалости. Их вел за собой некто Улон, яростный патриот, игравший здесь ту же роль, что и Каррье в Нанте.
По его указу местные санкюлоты и «вязальщицы»[118] явились во владения посла и канониссы и схватили их. Маркизу и его сестре пришлось снести тысячи насмешек и издевательств.
В конечном счете их вздернули на фонаре фронтона, на деревенской площади, неподалеку от их родового имения. Ночью один верный слуга снял трупы и похоронил их на территории замка. В эпоху Консульства этот благородный человек передал удел маркизу Теофану, вернувшемуся из Кобленца, где, вполне возможно, маркиз пересекался с Людовиком де ла Коммандьером, предком автора этих строк.
Трупье даже юношей не мог рассказывать обо всем этом без горечи. Его голос дрожал от гнева, когда он описывал казнь посла и канониссы. Он то и дело погружался в задумчивость, подолгу, может быть, даже слишком подолгу размышляя о гибели своих предков, о неприязни, а порой и открытой враждебности всякого сброда ко многим поколениям владевших этим имением Трупье.
Это наваждение, однако же, довольно долго оставалось на втором плане, поскольку до смерти его отца, маркиза Фюльбера, первостепенное значение для господина де Трупье имела любовь к науке.
Маркиз Фюльбер! Он был лишь егермейстером, но исполнял свои обязанности – вы уж извините за выражение – по максимуму. Мне и сейчас помнится его нелепая внешность мелкопоместного дворянина, крепкого, грубоватого и ворчливого, всегда расхаживавшего в гетрах из кожи и кизячной шерсти, всегда пахнувшего порохом и перьями.
Ничто не занимало его так, как охота. Он уделял ей все время, когда не пережевывал снова и снова свое отвращение к демократии и сожаление о королях. Его егеря, которых отбирали, словно кулачных бойцов, были предельно жесткими по отношению к мародерам; на то у них имелся приказ, не исполнявших который ждало немедленное увольнение. Их хозяин изливал на браконьеров свой гнев аристократа, затаившего обиду на победителей из числа всякого рода отбросов общества. Однажды вечером лет пятнадцать назад егермейстера нашли мертвым где-то в лесной глуши; вся грудь его была изрешечена мелкой дробью.
Я присутствовал на его похоронах. Он упокоился рядом с послом и канониссой, среди других предков в округлой крипте, расположенной под часовней имения.
Савиньен тяжело перенес этот новый удар судьбы. Он готов был на все, лишь бы смерть отца не осталась неотомщенной. За неимением доказательств их вины убийцы, однако же, были выпущены на свободу, а мой друг сделался ипохондриком. Начиная с этого дня он заточает себя в четырех стенах своего владения и больше его уже не покидает. Отныне он прекращает любое активное участие в научном движении; по крайней мере если он и продолжает трудиться, то втайне, так как академии больше не получают сообщений о его работах. Одни считают, что он навсегда покончил с научными изысканиями, другие обвиняют его отнюдь не в праздности, но просто-напросто в молчании, говоря, что он лишает родину результата своих опытов исключительно назло правящему режиму. Мало-помалу о нем забывают.
В 1884 году, если меня не подводит память, он женился на своей кузине д’Аспреваль, которая уже в следующем году умерла при родах. Их сын, граф Сириль, скончался три года тому назад. Мой последний визит в имение Трупье был как раз и обусловлен желанием отдать ему последний долг. Вот, кстати, обстоятельство, заслуживающее упоминания и довольно зловещее: встречались с маркизом мы в основном на похоронах.
Тогда шел 1908 год. Господин де Трупье покидал свой замок не чаще, чем папа – Ватикан; но, опасаясь его чудачеств, я уже не искал с ним встречи. Он предстал передо мной во всем совершенстве своей мрачности и странности. Его рафаэлевское лицо вполне могло бы послужить моделью для какой-нибудь восковой маски Злобы; да что я говорю! – он весь казался воплощением злобы. Сам он относил недавнее несчастье на счет ненасытного коварства сельских жителей и, полагаю, был прав. Покойный молодой граф Сириль, спортсмен и любитель приключений, обожал гонять с ветерком на машине. Нескольких задавленных кур и спаниелей, пары-тройки едва не сбитых местных жителей вполне хватило для того, чтобы его темно-красный автомобиль, который наши конструкторы нарекли дубль-фаэтоном и на котором он носился по макадаму республики, приобрел в окру́ге дурную славу. Однажды ночью, когда он возвращался в замок, в горло ему вонзилась проволока, натянутая между деревьями, стоявшими по обе стороны от кратчайшей проселочной дороги. Проволока лопнула, благодаря уж и не знаю какому капризу Провидения, которое, однако же, в своей защите молодого графа не пошло дальше этого. И действительно, порез вызвал осложнения. Вкупе с обедненными
