Сколько дворянских колен приходило к этому несчастному концу, к этой жалкой омеге!.. Савиньен остался один, и, по некоему поразительному совпадению, в крипте также осталось место всего для одной могилы.

Когда все поднялись наверх, господин де Трупье задержал меня у своего саркофага, и волей-неволей мне пришлось выслушать его сетования. По мере развития этого монолога он возбуждался все больше и больше. Сцена быстро стала откровенно театральной.

Мы находились внутри просторного склепа, сырого и холодного. В ниши его стен были замурованы гробы, а шаги Савиньена по погребальным плитам отдавались глухими звуками. Он расхаживал взад и вперед. Снабженная решеткой отдушина, проделанная над нами в мощеном полу клироса часовни, проливала на это место сероватый сумеречный свет, столь характерный для подземелий; фимиам вился здесь едва заметной волнистой полосой, словно длинная и живая паутина, и его аромат смешивался с землистым и тлетворным запахом, стоявшим в крипте. Жалобы маркиза глухо поднимались в этой могильной атмосфере, бывшей средоточием тишины, и столь же глухо звучали имена усопших, которые он перечислял одно за другим. Я наблюдал, как он бродит в полумраке вокруг ротонды, указывая эпитафии в порядке кончин, беря в свидетели своего несчастья шевалье, коннетаблей, щитоносцев и командиров полков, камергеров, фрейлин, маршалов, посла, канониссу, егермейстера и графа Сириля и клянясь их душам в том, что он за них отомстит, отомстит даже ценой своего спасения.

Мне тем временем казалось, что я их вижу – всех этих окружающих меня мертвецов, помещенных в гробы в доспехах или в униформе, в придворном платье либо в мантии сановника ордена Святого Духа. От этого видения мне стало дурно, меня пробил холодный пот, и я постарался как можно скорее погасить порыв маркиза… Наконец его возбуждение спало, сменившись полнейшим ступором. Мы покинули крипту, и в тот же вечер я улизнул, сохранив о господине де Трупье самое тяжелое впечатление.

Могильный эпизод, при котором я присутствовал, не раз повторялся и после того, как разъехались приезжавшие на похороны гости. Мне стало известно, что господин де Трупье отныне делит свою жизнь между криптой и мастерской. С озлобленностью в сердце и с наукой в душе он переходил, как поговаривали, из одной в другую, размышляя здесь, работая там, при том что никому не удавалось проникнуть ни в предмет его исступленных раздумий, ни в цель его исследований. Он переходил из крипты в мастерскую, словно от невыразимой печали к безрадостной надежде; и дедовское имение, в котором его роду предстояло угаснуть вместе с ним, никогда еще не выглядело столь скорбным.

Впрочем, это жилище всегда имело унылый вид. Трупье одиннадцатого столетия возвели его на горе, в самом центре своих владений. Представьте себе стоящую посреди мрачного леса темную гигантскую скалу, вершину которой венчает крепость, – именно таков этот замок, заметно возвышающийся над своим основанием. Этот холм, оканчивающийся архитектурным сооружением, этот базальт, украшенный множеством остроконечных башенок, – все это наводит на мысль о циклопических сталагмитах. То был замок, погруженный во мрак, феодальный и огромный, элегический и романтичный, в чем-то (уж и не знаю, в чем именно) даже невообразимый – рейнский, если попытаться описать его одним словом, – из тех, какие могут родиться разве что в воображении Гюстава Доре, решившего проиллюстрировать самую зловещую из сказок Перро; или даже лучше, быть может: оригинал одного из тех ошеломляющих кроки́, которые Виктор Гюго набрасывал чернилами, кофейной гущей и сажей в зависимости от своей ужасной фантазии и который он бы назвал «Геппенефф» или «Корбю»[119].

Если экстерьер этого вогезского замка кажется геологическим, то его интерьер выглядит монашеским. Поддерживаемые малыми арками галереи, напоминающие монастырские, ведут в комнаты со сводчатыми потолками. Едва ли какое-то другое обрамление подошло бы лучше задумчивым прогулкам обремененного знаниями и меланхолией отшельника; своим декором этот замок напоминает дом Ашеров Эдгара По, в котором обитает одно из созданий Гофмана.

Господин де Трупье часто принимал меня у себя в годы нашей молодости, еще при жизни охотившегося в этих краях маркиза Фюльбера. Мне не очень нравились эти визиты, и, покидая замок, я всякий раз испытывал необъяснимое облегчение, будто избегал тем самым большого несчастья. Близость множества умерших предков наполняла все вокруг атмосферой неприкаянности и тревоги. Мне казалось, что вся цитадель – это крипта и затхлый запах церкви и катакомб поднимается до самого чердака. Я отклонил без каких-либо других на то причин с полдюжины приглашений поохотиться в окрестных лесах на оленей и старался никогда не ночевать в этом доме, где нет ни одной кровати, на которой кто-нибудь когда-нибудь не умер бы.

* * *

Таким мне помнится это место. Таким мне вспоминается его поразительный хозяин, который в XX веке вел анахроническое существование богатого вельможи-алхимика, существование римское и современное, романтическое и трудовое – словом, почти легендарное.

Ранее я уже упоминал о деревне, которая располагается неподалеку от замка; она зовется Бурсей. В настоящее время она – главное поселение кантона, но когда-то была жалкой деревенькой, подавляемой соседством огромного имения Трупье. Разрастаться она начала (и продолжает по сей день) с XVII века – прямо под носом у владельцев поместья, которые не без раздражения наблюдали за тем, как под их стенами сосредоточивается злоба всей округи. Ничего с этим поделать они не могли.

Бурсей процветал. Его власти возобновили борьбу против сюзеренитета, который они окрестили тиранией. В этом ультрареспубликанском поселении кровожадный Улон разместил свой генеральный штаб и после повешения посла и канониссы торжественно открыл единственную на весь район гильотину.

Полагаю, с учетом вышесказанного читателю несложно будет представить, какие эмоции испытал господин де Трупье, когда ему недавно сообщили о том, что на площади все того же Бурсея намереваются воздвигнуть скульптурное изображение Улона, которое, предположительно, будет видно прямо из замка, и что уже объявлен сбор подписей в поддержку данной инициативы.

Похоже, с этой минуты господин де Трупье – с которым я больше не встречался – превзошел сам себя в том, что касалось личностного совершенствования и крайнего индивидуализма. Он с головой ушел в работу и созерцание. Тем не менее слуги отметили, что теперь его больше привлекала мастерская, нежели крипта. Он увеличил ее до размеров огромного гаража, в котором две почтовые кареты и один тильбюри отныне соседствовали с машиной егермейстера Фюльбера и красным автомобилем графа Сириля. Оттуда то и дело доносились скрежет напильника и удары по наковальне – это господин маркиз выступал в роли слесаря и кузнеца, истощая свою боль и