Шрифт:
Закладка:
– Прежде поговорим.
– Не здесь. Наверху. На свободе.
– Будь по-вашему.
Они поднялись наверх.
Чезаре в задумчивости прошел к окну. Ночь уже вступила в свои права. В комнате с трудом можно было различить очертания мебели. Снаружи змеилась улица, пустынная и мрачная.
– Так мы договорились? – спросил еврей.
В конце улицы из сумрака появился человек и направился к площади. Чезаре не отрывал от него взгляда. Он прошел мимо, скрытый до самых глаз элегантно драпированным плащом; на его берете, как это было модно в то время, сверкала золотая медаль.
Один из гостей Баччо, подумал скульптор.
– Ну так как? – настаивал Тюбаль.
– Я хочу славы, – небрежно обронил Чезаре.
Еврей откашлялся, чтобы скрыть возглас нетерпения:
– Я вас не понимаю! Не понимаю этой вашей ненасытной потребности в славе! В конечном счете – что такое слава? Набитое соломой чучело! Кем сейчас являются Пракситель, Фидий, Лисипп? Мумиями! И ничем бо́льшим!..
Весело прошествовали мимо несколько прохожих. Чезаре удалось различить пышные перья, сияющие медали…
– Я хочу славы! Ради нее я согласен умереть в зловонии кощунства. Если нужно отказаться от Бога, потерять надежду на спасение – я готов! Хочешь мою душу? Я отдам ее тебе.
– Вы принимаете меня за кого-то другого, – горько промолвил Тюбаль.
Чезаре продолжал с нарастающим возбуждением:
– Я хочу ее, живым и уже превратившимся в прах! Быть такого не может, чтобы у тебя не нашлось способов мне ее дать, у тебя, который с такой легкостью раздает смерти!.. Решайся! Время поджимает. Ты только взгляни на этих фатоватых красавцев, что идут к Баччо! Завтра весь город увидит его «Андромеду». Будет уже поздно!.. Тюбаль, я сделаю тебе столько восковых фигурок, сколько ты пожелаешь, но одари меня славой! В противном случае я предпочту умереть – подумал вот и решил!
Тюбаль содрогнулся:
– Я не настолько влиятелен, мессир Бордоне… Что, по-вашему, я могу сделать? Кроме колдовства и наведения порчи, я ничего не умею.
– Этого должно хватить! С подобным оружием можно устранить любые препятствия… Вот только как поступить?
На мостовой раздались шаги еще одного спешащего человека. Чуть отклонившись от прежнего курса, он быстро прошел мимо по самой середине улицы – подальше от подозрительного портика, благоприятствующего ночной засаде.
– Если вы не желаете видеть монну Кьярину, вам лучше покинуть ваш пост, мессир. Она вот-вот должна появиться.
Чезаре тотчас же отошел от окна. Он повторял:
– Вот только как поступить? Ха! Располагать сверхъестественной силой – и тупо стоять здесь, ничего не делая… Как же поступить?
И он засы́пал еврея сотней вопросов относительно сглаза и порчи. Тюбаль отвечал на них сухо и вяло, позволяя честолюбивому Бордоне изнурять себя тщетными поисками.
– Найди же! Найди же хоть что-нибудь! – восклицал время от времени скульптор. – Уверен: ты отнюдь не до конца знаешь возможности своей магии. Ха! Да я сам найду, пусть я и не колдун! Черт подери! Обязательно найду!
Грубиян и забияка, он колотил кулаками один о другой, словно двумя таранами. Вдруг он посмотрел как-то странно на свои руки и неожиданно рассмеялся.
– Что с вами? – обеспокоенно спросил еврей.
– Что со мной, милейший? Ха-ха! А то, что если моя правая рука начинает болеть от ударов руки левой, то левая начинает болеть от ударов правой!.. То, дражайший Тюбаль, что мы не протираем только левый глаз, чтобы лучше видеть правым, но протираем также и правый, чтобы лучше видеть левым!.. То…
«Да он сошел с ума!» – подумал еврей.
На улице возникло оживление: с десяток дворян шествовали позади несшего фонарь слуги; все – в черном, с плюмажами на головных уборах и масками на лицах.
Они что-то обсуждали с важным видом, а один, весьма впечатляющей наружности, буквально нависал над соседями и шел, приобнимая их за плечи.
Но Чезаре и Тюбаль их не могли видеть – они уже покинули комнату.
Группа в плюмажах переступила через порог палаццо делла Такка. Маски тут же были сорваны, плащи отброшены в сторону, явив кавалеров в галантных облачениях – господина д’Эсте и его друзей, людей, преданных герцогу душой и телом.
Баччо, весь в золотисто-розовом, уже шел навстречу гостям. Его шевелюра ниспадала тяжелыми локонами. У него была изящная, гибкая шея и нежное девичье лицо. В Ферраре некоторые насмехались над его женоподобностью, но другие, вспоминая Рафаэля, относились скорее с симпатией к этой гермафродитной грациозности.
Он обратился к самому могучему из кавалеров, в этот момент поправлявшему свои рукава-буфы:
– Рад приветствовать в моем скромном жилище свободомыслящего покровителя искусств! Монсеньор, ваш раб почтен более, нежели имеет слов выразить это…
– Поменьше пустой болтовни, кузен! Статуя – вот что меня интригует!
– Пожалуйте сюда, ваша светлость!
Баччо сам выбрал время визита, памятуя об анекдоте, который ходил по поводу «Юпитера» Челлини[115], и полагая, что «Андромеда» только выиграет от искусной подсветки. Более сотни больших канделябров освещали cortile, каждый – способствуя этой цели.
При входе вновь прибывших в галерее заиграла музыка, и явившиеся раньше приветствовали их. Тут же вокруг статуй образовалось наиучтивейшее и наигалантнейшее столпотворение; украшенные медалями токи смешались с плюмажами, шелка тканных золотом симарр зашуршали от соприкосновений с тафтой камзолов, и прекрасные шпаги в их кожаных ножнах ощутили на себе ласки сильных мужских рук.
Почти тотчас же установилась тишина. Все замерли в ожидании суждения его светлости. Герцог мешкать не стал.
Несколько раз обойдя все три статуи, он произнес:
– Belissima! То, что и требовалось! Браво! Рад, что ты в точности следовал моим указаниям. Завтра на площади она произведет настоящий фурор. Повторюсь: belissima!
Не скрывавший своего удовлетворения Баччо поцеловал ему руку.
Это стало сигналом к дальнейшим славословиям. Каждый счел необходимым отметить тонкую идею скульптора выставить на всеобщее обозрение три статуи вместо одной; а что касается «Андромеды», то, как только герцог высказал свое одобрение и стал известен тот факт, что он сам так или иначе вдохновил автора на этот шедевр, суперлатив belissima прозвучал еще столько раз, что можно было подумать, что все находятся в церкви Святого Франциска, где эхо шестнадцать раз повторяет одно сказанное слово.
– Belissima! – смаковал кардинал Помпео Малатеста, папский комиссар.
– Belissima! – решал Фальчиеро-младший, придворный художник.
– Belissima! – соглашался Эрколе Торриджани, неизменный щитоносец Альфонсо.
– Belissima! – заключал резчик Фалиеро Белли, чьи камеи пользовались ошеломляющим успехом.
– Belissima! – подхватывали Ганнибал Стекки и Лапо де’Платти, личные спадассины герцога, злобные сторожевые собаки, не ведавшие страха.
Сияющий, словно молодой бог, Баччо ликовал. Время от времени он с блаженным видом поглядывал на звездное небо.
Но герцог, изображая безучастность, уже отвел в сторонку Ипполито Малеспини, главного конюшего, и
