Шрифт:
Закладка:
Плато, усеянное торчащими каменными палицами. Фигура в набедренной повязке стоит, положив руку на потрескавшийся череп. У неё длинные волосы и крючковатый нос; груди неразвиты, но, хотя набедренная повязка сползла, пол фигуры определить невозможно. Одна нога давит на маленькую змейку, у которой нет глаза. Правой рукой фигура держит книгу, заложив страницу пальцем. С этой страницы истекает искрящаяся дымка, сгущающаяся в голову и руки с длинными ладонями. Коническая змеиная морда насуплена, а одна рука демонстрирует сферу, внутри которой виднеется силуэт виселицы. Около черепа парят разбитые песочные часы, а в небе порхают овальные головы с нетопыриными крыльями.
Гористая местность. От земли поднимаются узкие вуали искажающей дымки. На коротком отрезке железной дороги стоит паровоз. Его котел сильно сдвинут влево, а из покосившейся трубы вылетает звериный череп. В круге перед котлом строит гримасы клыкастое лицо, лишённое ушей и одного глаза. Одетая в дерюгу фигура, искажённая туманом и разложением, тянется несгнившей рукой к паровозу. Черепа парят или взлетают в небеса. Рядом с одним — разбитый хрустальный шар с остовом кровати внутри. По паровозу стреляет жидкостью колоссальная пушка. Над пушкой лежит опрокинутый полумесяц, располосованный туманом и не вполне восстановившийся обратно, а возле месяца проглядывает огромный запылившийся глаз.
Надпись: «Всё это велел он — но душу мою… влекло, не ведая, куда и зачем, вопиющую в тиши лопочущих бездн». Над пустотой повис перевёрнутый горный пейзаж. Голова со вздыбленными волосами цепляется за горы восемью густыми пучками ножек. У головы один глаз, два клыка и раздвоенный подбородок. Бесцветная рука указывает вдаль через пустоту, а под ней две руки, с рассыпающимися прахом запястьями, прикрывают объятое ужасом лицо.
Тлеет угасающая свеча. Позади неё тонкая и высокая фигура, целиком укутанная в плащ с капюшоном, верхушка которого съехала на затылок. Поближе — женщина касается одной своей груди, что прижата к другой на её левом боку. Волосы затеняют лицо женщины, где виден один глаз, глазница от второго и накрашенный рот. Фигура, голова которой либо в капюшоне, либо не имеет лица, стоит, уперев руки в бёдра; по-видимому, руки у неё пришиты к телу. Мужчина в шляпе и накидке бросается с острого пика в море. Дверь открывается, и является тень. Рядом с верхней половиной лежащего в луже крови трупа повис капающий нож, а над самим трупом парит стайка ужасающихся масок. Хотя некоторые маски улыбаются.
Перевод: BertranD
Голос пляжа
Ramsey Campbell, «The Voice of the Beach», 1982
1
Я встретил Нила на станции.
Конечно, я могу её описать, надо лишь пройти по дороге и взглянуть, но незачем. Это не то, что я должен вытащить из себя. Это не я, оно вне меня, оно поддаётся описанию. На это уйдёт вся моя энергия, всё внимание, но, возможно, мне станет легче, если я вспомню, как было раньше, когда всё казалось выполнимым, выразимым, таким знакомым, — когда я ещё мог смотреть в окно.
Нил стоял один на маленькой платформе, а я теперь понимаю, что всё-таки не осмелюсь ни пройти по той дороге, ни даже выйти из дома. Неважно, я всё отчётливо помню, память поможет мне продержаться. Нил, должно быть, отшил начальника станции, который всегда рад поболтать с кем угодно. Он смотрел на голые, заточенные июньским солнцем рельсы, которые прорезали лес — смотрел на них, как, наверное, самоубийца смотрит на опасную бритву. Он увидел меня и отбросил волосы с лица за плечи. Страдание заострило его лицо, туже обтянуло его побледневшей кожей. Я хорошо помню, каким он был раньше.
— Я думал, что ошибся станцией, — сказал он, хотя название было на виду и читалось вполне отчётливо, несмотря на цветы, увившие табличку. Ах, если бы он и впрямь ошибся! — Мне столько всего надо поменять. Но ты не обращай внимания. Господи, до чего приятно тебя видеть. Ты выглядишь чудесно. Наверное, это от моря. — Его глаза засияли, голос наполнился жизнью, которая словно брызнула из него потоком слов, но ладонь, протянутая им для рукопожатия, походила на холодную кость. Я заспешил с ним по дороге, которая вела к дому. На солнце он щурился, и я подумал, что надо скорее вести его домой; по-видимому, среди его симптомов значились головные боли. Дорога сначала состоит из гравия, кусочки которого всегда умудряются попасть к вам в туфли. Там, где деревья заканчиваются, точно задушенные песком, в сторону сворачивает бетонная дорожка. Песок засыпает гравий; на каждом шагу слышна их скрипучая перебранка и ещё — раздумья моря. За дорожкой полумесяцем стоят бунгало. Наверняка это и сейчас так. Но теперь я вспоминаю, что бунгало выглядели нереальными на фоне горящего голубого неба и зачаточных холмиков дюн; они походили на сон, выставленный на пронзительный июньский свет.
— Ты, наверное, хорошо зарабатываешь, раз можешь позволить себе такое. — Голос Нила звучал безжизненно, зависть проскользнула в нём лишь постольку, поскольку он считал, что её ожидают. Ах, если бы так продолжалось и дальше! Но, едва войдя в бунгало, он начал восхищаться всем подряд — видом из окна, моими книгами на полках книжного шкафа в гостиной, моей пишущей машинкой с вложенной в неё символической страницей, на которой красовалась символическая фраза, репродукциями Брейгеля, служившими мне напоминанием о человечестве. Внезапно, с угрюмым пылом, которого я не замечал в нём раньше, он сказал:
— Взглянем на пляж?
Ну, вот я и написал это слово. Я могу описать пляж, я должен его описать, я только о нём и думаю. У меня есть блокнот, который я брал с собой в тот день. Нил шагал впереди меня по гравийной дорожке. Там, где обрывалась ведущая к бунгало бетонная дорожка, почти сразу заканчивался и гравий, поглощённый песком, несмотря на ряды кустарников, посаженных специально для того, чтобы не давать ему расползаться. Мы нырнули в кусты, которые, казалось, преисполнились решимости во что бы то ни стало преградить нам путь.
Продравшись сквозь них, мы ощутили ветерок, волнами
