духе, но пока аллах берег его, и Шавкат обходился без поноса.

Во дворе у него жил небольшой жилистый ишачок с печальными фиолетовыми глазами и тяжело отвисшей нижней губой, с которой постоянно капала слюна. Передвижения ишачка можно было узнать по капели — длинной мокрой ниточке, которую он оставлял после себя.

Имя у ишачка было трехэтажное и мудреное, как у шамана какого-нибудь северного племени, состояло из восемнадцати букв, поэтому Вольт решил звать его по-русски коротко и емко Котькой. Как домашнего кота.

Тем более что в глазах ишака было запрятано не только сонное выражение и желание улизнуть от работы, но и что-то кошачье. И ишак на новое имя начал отзываться, вот ведь как, хотя мог заупрямиться и потребовать, чтобы его назвали, например, Манькой. Или Борькой. Можно с отчеством. Но поглядев на Вольта, на его доброжелательное лицо, ишак решил, что Котька — это тоже хорошо. Нисколько не хуже Борьки, если честно.

Шавкат снял Вольта рядом с ишаком, следом — сидящим перед ним на корточках в позе ветеринара, пришедшего к животному вылечить больное копыто, потом — в роли дорогого радетеля-кормильца, где Вольт кормил осла куском черствой лепешки (видели бы эту картину блокадники, накостыляли бы Вольту по шее с большим удовольствием); в конце фотосессии Шавкат решил, что Вольта надо сфотографировать сидящим верхом на Котьке, как Александра Македонского на боевом коне.

Но ишак этого не хотел, он всякий раз отходил в сторону в самый неподходящий момент, и Вольт, занесший было ногу, чтобы взлететь на осла, будто на верного коня, так и оставался стоять с задранной вверх ногой. С нижней губы ишака, насмешливо откляченной, на землю густой струйкой шлепалась слюна. Много слюны… Это был признак того, что затея Шавката ослу нравилась, либо наоборот, очень не нравилась. Промежуточных градаций у него не было.

История с проделками Котьки продолжалась, Вольту никак не удавалось забраться на ишака. Но наконец он исхитрился и все-таки вспрыгнул на круглую упитанную спину, лёг на нее животом, потом, как гимнаст на скользком бревне, передвинул ногу, перекинул ее на другой бок Котьки и оказался в позе всадника, победившего своего норовистого иноходца.

Началось тут такое — о-о-о! Иноходец постарался избавиться от всадника, решившего расположиться на его хребтине, вихлялся, взбрыкивал задними ногами, передними взбивал воздух, в лютом оскале, как волк, показывал зубы, плевался, брызгал пеной, делал много вещей, до которых иной осел никогда бы не додумался.

Потом, поняв, что он все-таки добьет всадника, увидел невдалеке глубокую темную лужу, по которой можно было запросто пустить в плаванье целый бумажный флот, нанес задними копытами сильный удар по воздуху, взбил его в клуб, словно весенний дым, и прыгнул в лужу.

Здесь он словно бы вновь зарядился от некого невидимого аккумулятора, налился сатанинской силою и начал проделывать то, что только что проделал, повторил все пируэты и приемы, которыми минуту назад привел в изумление своего хозяина Шавката.

Вольт обеими руками как можно сильнее ухватился за холку непокорного зверя, коленками сдавил его бока, стараясь удержаться на спине, осла это привело в крайнее неистовство, и он начал вновь молотить задними копытами воздух.

В конце концов Вольт обнаружил, что он стискивает коленями не бока взбрендившего ишака, а пустое пространство. В следующий миг Вольт задницей впечатался в лужу, взбил высокий сноп густых, черных и, как оказалось, холодных брызг, хотя на улице было жарко.

Похоже, что лужа притекла сюда с какого-то горного ледника: просочилась через приличное расстояние, чтобы ошпарить студью блокадного жителя. Вольт закричал испуганно и поспешно выметнулся из холода наружу, отряхнулся по-воробьиному и негодующе посмотрел на Шавката.

Тот смеялся с громким прихлебыванием, будто глотал воду, бормотал что-то по-таджикски, давился словами. Осел, задиристо вскидывая задние ноги, отбежал в сторону, застыл в позе пассажира, ожидавшего свой трамвай, и, поняв, что на него никто больше забираться не будет, успокоился. Грузная голова его упала к ногам, нижняя губа отклячилась, от нее к земле потянулась густая сопливая струйка: ишак по имени Набирудзонгемаштиш (или что-то в этом роде, а по-русски Котька) находился в своей стихии.

— Ну гад, ну гад! — наконец сумел выдавить из себя Вольт, отдышался немного, легкие с сердцем успокоились, пульс пришел в норму, — в общем, жизнь двинулась дальше, — появилась и речь…

Шавкат продолжал смеяться.

Вечером тетя Дина получила письмо, запечатанное в самодельный, склеенный из жесткой, земляного цвета бумаги конверт, поглядела на него и передала племяннику:

— Это тебе, Вольтик!

Тот глянул на обратный адрес и засиял, будто внутри него поселилось солнце, но прочитав несколько первых строк, стал угасать.

Тетя Дина встревожилась:

— Что случилось?

Вольт почувствовал, что не может говорить, — и губы у него свело, и язык сделался деревянным, и в глотку ему натекло что-то вяжущее, чужое, он протестующе помотал головой, стараясь избавиться от немощи, внезапно навалившейся на него, откашлялся и, задышав тяжело, словно бы ему не хватало воздуха, сдавленно произнес:

— У отца открылась рана!

— Господи! — Тетя Дина прижала руки к щекам. — Где он? В госпитале?

Несколько минут Вольт собирался, чтобы произнести следующую фразу, очень недлинную, — новость, пришедшая с письмом, лишила его сил.

— Из госпиталя его выписали. Перевели на домашнее лечение. И вот тут он, видать, не уследил за собой.

Тетя Дина пригорюнилась, сжалась в комок, сделалась какой-то маленькой, спросила голосом почти детским, тонким до беспомощности:

— Что делать? Что делать?

— Мне, например, только одно, тетя Дина, — возвращаться в Ленинград.

— Как возвращаться? Как, Вольт? Ты же сам еще, как раненный — не выправился. Тебе надо прочно стать на ноги… Посмотри на себя в зеркало, и ты все поймешь. Тебе рано возвращаться.

— Другого пути нет, тетя Дина, лишь этот. Отцу нужна моя помощь… Мать-то еще не вернулась с фронта, хотя должна была, — Вольт говорил, говорил, хотя понимал, что все слова, даже самые точные и толковые, — ничто в сравнении с бедой, которую приносит человеку горячая пуля, затянутая в медную или латунную рубашку, остановился же на полуслове, полувздохе — почувствовал, что на глаза ему навернулись слезы, мешают смотреть — он ничего не видит.

Отер кулаком один глаз, потом другой… Внезапно он почувствовал, что кулак его пахнет чем-то сладким, фруктовым, среднеазиатским — то ли персиками, то ли абрикосами, — улыбнулся сквозь слезы, помолчал, смаргивая с ресниц слезы. Ведь главное даже не то, что отца зацепила пуля, это может случиться со всяким солдатом, главное, что он жив.

В Ленинграде на улицах уже лежал плотный снег, завывали метели, перемешанные с дымом