Хорошее позднее лето, полное сладких зрелых запахов, с зелеными пирамидальными тополями, зарослями свежей арчи, источавшей острый смолистый дух, в печи ветки этого горного полудерева-полукустарника горят так жарко, что в пламени его можно плавить металл, а тепло очень долго держится в кибитке, греет тело и душу…

Такобские жители объедались дынями и арбузами, в прозрачном воздухе плавали серебряные нити, как в августовскую пору под Питером. Там на лугах Вольт всегда ловил эти нити руками, наматывал на пальцы и в горле у него возникало что-то теплое, щемящее, закупоривало дыхание. Его до боли в висках, до слез тянуло сейчас домой, назад — в Ленинград.

День отъезда, как показалось Вольту, наступил не скоро — время тянулось удручающе долго, переползало из одного дня в другой со скоростью черепахи, вот уже и первый снег, мелкий, твердый, как песок, заискрился в воздухе, а Вольт все еще не мог покинуть Такоб.

Наконец тетя Дина упаковала ему фибровый чемодан, закрыла на два замка и перевязала веревкой. Поставила у ног Вольта и расстроенно дрогнувшим, будто бы чужим голосом проговорила:

— Вот! — пошарила пальцами в глубоком кармане кофты и достала небольшой картонный обрезок прямоугольной формы. — А это, Вольт, плацкартный билет, — отдала билет Вольту, следом протянула четвертушку бумаги, украшенную двумя печатями, треугольной и круглой. — Эту бумагу не потеряй, пожалуйста.

Вольт и без предупреждений знал, насколько важна эта бумага — разрешение на проезд. Без этой бумаженции на железной дороге, где-нибудь на безымянном полустанке, могут запросто сгрести в охапку и запечатать в каталажку, а там доказать, что ты австрийский шпион, собравшийся взорвать Аральское море или отравить рыб в Пяндже, а не потерпевший блокадник, и оспорить это будет очень трудно, даже невозможно. Народ советский в лютую военную пору суров, словам не верит, только бумажкам.

Просьба не потерять дорожный манускрипт с двумя печатями была напутствием в далекое путешествие. Имелась у Вольта и справка, выданная в школе и на всякий случай заверенная в жакте, имелся и ученический билет, но пропуск был важнее всех остальных бумаг…

Все, в общем, находилось на мази, все было готово, колеса проверены и промаслены, чтобы лучше крутились, осталось только забраться в вагон и — вперед!

По пути Вольту предстояло сделать две железнодорожные пересадки; на Ладоге, если останется цел, — сделает третью.

Чем дальше шел поезд на север, тем угрюмее, опаснее делалось небо, паровозы, регулярно менявшиеся на узловых станциях, предупреждающе ревели, стонали от усталости, иногда, почуяв, что где-то недалеко находятся немецкие самолеты, — а фрицы забирались далеко в наши тылы, — неслись, обгоняя собственный рев, потом тормозили, иногда даже совсем останавливались, чтобы послушать пространство, и лишь потом осторожно трогались…

Хоть и ехал Вольт в Ленинград и думать надо было о нем, об отце, а думал он о Средней Азии, о кишлаке Такоб, ставшем уже рабочим поселком, почти районным городом, Сталинабаде, на чьем гигантском базаре он побывал дважды, о матери, о себе самом. Эх, жизнь! Иногда хочется, чтобы она имела один, ну два сюжета, не больше: допустим, семья и школа, и этого будет достаточно… Едва ли не под завязку.

Обратный путь оказался более коротким и удобным, чем путь в кишлак Такоб. Еда у Вольта была — тетя Дина постаралась напихать в дорогу столько всего, что наш путешественник теперь невольно задавался вопросом: а съест ли он все это? По прикидкам выходило — не съест, и это Вольта устраивало. Более того — он сам старался экономить еду. Чем больше сэкономит — тем лучше, все, что будет сэкономлено, — пригодится в Ленинграде.

В продуктовом мешке лежал отдельный кулек, шуршащий сухо и таинственно, в кульке был чай, сверху, в чистой белой тряпице ягоды, очень похожие на шиповник, крупные, породистые, ярко-красные, аппетитные; врач тетя Дина считала, что лучше этих горных плодов нет средства от простуды, любые сопли снимает мгновенно. А еще лучше помогает пожилым людям, у которых повышенное давление, мигом сбивает его на отметку, считающуюся идеальной, сто двадцать на восемьдесят. Хотя чем измерять давление в кишлаке, дехкане не знают. Коровьим хвостом с приставшими к нему репьями или хвостом собачьим? А ответ на этот вопрос простой — шиповником гунаби, который Вольт вез домой.

У шиповика гунаби не только ягоды, но и листья очень интересные, вполне возможно — также целебные. Со своей особой химией и воздействием на человека. Стоит только разжевать один маленький листок, как язык перестает ощущать любой вкус, даже самый острый — ни сладкого не ощущает, ни горького, ни кислого, — ничего, словом. И мясо для такого едока — не мясо, и рыба — не рыба, и фрукты — не фрукты.

Со столь диковинной зеленью Вольт встречался впервые. Честно говоря, она его настораживала, рождала не только вкусовую немоту, но и боязнь: а вдруг зеленая зараза эта — опасная, он отравится ею? Скрутит его шиповник, как верблюжья колючка зайца, решившего отведать пищи "кораблей пустыни"?

А вот чай с гунаби был хорош, приятно холодил рот мягкой кислиной, вызывал ощущение бодрости, сбивал усталость…

Одну пересадку, намеченную совершить на крупной станции, пришлось делать на скромном степном разъезде, под вой ветра, принесшего из северных далей плотный колючий снег.

Снег лупил по лицу жестко, безостановочно, вышибал кровь, был он похож на спрессовавшийся песок, дробины его умудрялись залезть в ноздри, в уши, насыпаться за воротник, облюбовать там себе плацдарм, опалить шею — плохой был снег…

Помещения с теплой крышей, чтобы перевести дух, согреться, на разъезде не было. Воды тоже не было. И котлопункта, чтобы заморить червячка, не было… Хотя Вольта это не интересовало. Убогий какой-то полустанок. Богом забытый… Хотя одно было хорошо — на картах пилотов немецких бомбардировщиков он наверняка отсутствовал — вокруг ни одной воронки, ни одной щели, вырытой специально, чтобы спрятаться, только бескрайний, ровный, как стол, земной простор, ветер, способный своим свистом оглушить человека, холод, просаживающий все живое до хребта, да надежда на то, что поезд, на который предстояло пересесть, скоро придет.

Пассажиров, ожидавших пересадку на север, было немного, человек пятнадцать всего, остальные с предыдущим поездом отбыли на восток, в тыл страны.

Пересадку же ожидали несколько женщин, направлявшихся, как понял Вольт, к своим мужьям, трое дюжих мужчин в черных железнодорожных бушлатах, в шапках, украшенных серебряными молоточками — явно специалистов по ремонту железнодорожных путей, дородная старуха в офицерском