Шрифт:
Закладка:
Отошел от "зиса" метров на десять, снова прижал ладонь к груди, показывая шоферу, что тот свободен, — у водителя даже лицо его каменное посветлело от облегчения, а Вольт начал оглядываться: где же он в этом кишлаке найдет человека, знающего русский язык?
Выход был один — искать в кишлаке, на стройке поликлинику, больницу, амбулаторию, медпункт, лабораторию или как может называться заведение, где сейчас находится тетя Дина?
Невдалеке белели горы — были они по-летнему легки, веселы, их вообще нельзя было даже сравнить с теми картинами, которые он видел по дороге, которые ему в вагоне рисовали две русские старушки в темной одежде — вдовы русских казаков, павших на здешней границе… Ничего общего, словом.
Он остановил мальчишку — босого, в длинной рубахе, в крохотной тюбетейке, лихо державшейся на его макушке, спросил, судорожно пытаясь понять, знает он речь русскую или нет?
Юный таджик глянул на него непонимающе и одновременно испуганно, брови, неподвижно расположившиеся на его лице, немедленно залезли едва ли не на затылок, под тюбетейку, и серьезный гражданин этот не стал тратить дорогое время на приезжего, двинулся по кривой тесной улочке дальше. Шаг на всякий случай убыстрил. Чтобы ничего не вышло, как говорится…
Улочка была украшена несколькими тощими, с редкой листвой и болезненно шелушащейся корой тополями.
Народу на ней не было… Может, надо перейти на другую улицу, соседнюю или объездную дорогу, огибающую кишлак кругом, где также стоят жилые кибитки? Должна же быть здесь такая улица…
Нет, такой улицы в Такобе не было, и соседней тоже не было, — имелась только одна улица — главная и второстепенная одновременно, которая лениво тянулась вдоль подножия большой горы и скрывалась в пыли.
В эту клубящуюся пыль, принадлежащую к материальной части горного пространства, Вольт и двинулся. Чувствовал он себя устало, в голове было пусто, ноги болели, как в зимнюю пору в Ленинграде, когда он ел горчичные блинчики, будь они неладны, поджаренные на машинном масле.
Почему болели ноги, а не желудок, он не понимал. Видать, слишком сложно и непредсказуемо устроен человеческий организм: когда в глаз попадает соринка, начинают чесаться пятки, а на пояснице вздувается противный чирей, желудочная же боль рождает насморк, насморк же, в свою очередь, способствует увеличению комаров в Ленинградской области. Все взаимосвязано.
Он шел в никуда, надеясь в эту минуту только на одно — встретить человека, знающего русский язык.
Здесь же — стройка, целый комбинат возводят, обязательно должны быть инженеры, а инженеры — люди говорливые, язык знают, и не только русский, но и английский и, может быть, еще какой-нибудь, в их многомудрой профессии необходимый.
Шел Вольт и шел, мог до самого вечера идти и ни одного знатока русского языка не встретить, но недаром он обладал хорошей интуицией и легким характером, — очень скоро на глаза ему попался человечек в пионерской панамке, словно бы недавно он вернулся из Артека, с длинной геодезической линейкой, похожей на рейку, выдранную из ограды.
Геодезист этот, — явно из проектной бригады, строившей комбинат, — к местному народу никак не мог принадлежать: у него были светлые волосы, светлые глаза, бледная незагорелая кожа на лице… Этот человек не мог не знать русского языка.
Так оно и оказалось.
Через два часа Вольт сидел за столом у тетки и азартно наворачивал плов из глубокой глиняной миски, заедал его мягкой теплой лепешкой и запивал крепким сладким чаем из большой нарядной пиалы.
Тетя Дина расположилась за столом напротив, поглядывала на племянника с горестной заботой, — о том, что он худ, как доска, оторванная от забора, она не говорила, боялась расстроить Вольта, но во взгляде ее это читалось отчетливо. Прикидывала также, чего удастся достать или изобразить ему из одежонки.
Первым делом надо бы спроворить Вольту брюки — те, что находились на нем, были похожи на большую дыру, грубо, через край зашитую нитками, — а еще лучше, если у него будет двое брюк…
В них племянник сможет и школу закончить и в институт поступить.
Конечно же, нужна нарядная куртка, желательно вельветовая. Такие были очень модны перед войной, их называли вельветками. Особенно красивы были темные куртки, украшенные блестящими молниями на карманах и почетными значками, заработанными их владельцами в тирах и на стадионах — "Ворошиловский стрелок", ГТО — "Готов к труду и обороне", наградными знаками Осоавиахима…
Куртка нужна была Вольту обязательно. Не в халате же стеганом ему ходить по кишлаку, как это делают местные таджичата, он — человек столичный, прибывший из Ленинграда.
— Ну, чего там в Питере, расскажи, — наконец попросила тетка племянника, словно бы речь, внезапно исчезнувшая, прорезалась в ней вновь, — не выдержала, вздохнула.
— Мама с госпиталем ушла на фронт…
— Это я знаю, она прислала мне письмо.
— Отец воюет. Слава богу — жив.
— Дай бог, чтобы жив был всегда.
— А в остальном, тетя Дина, все по-старому.
— Ну ладно, Вольт, ты располагайся, отдыхай, тебе после такой длинной дороги выспаться надо.
— Да я в поездах, под стук колес хорошо выспался. Это надолго.
— Ты не отказывайся, — голос тети Дины наполнился строгими нотками, — у нас так: дают — бери, бьют — беги, спать укладывают — спи. Потом могут не предложить, имей это в виду. Понял?
— Так точно! — Вольт не удержался, приложил руку к виску. К "пустому", к сожалению — на голове у него ничего не было.
— Спать будешь на диване. Устраивает тебя диван?
Мигом вспомнились дорожные приключения, то, как дважды он летал с багажной полки вниз (а ехать пришлось не только на второй, очень удобной полке, но и на третьей, багажной), — приземлялся, слава богу, удачно. Ни переломов, ни порезов не было — только ушибы. А ушиб — такая штука, что не всегда и синяк выскакивает, это совсем не обязательно.
Вольт улыбнулся и по-солдатски четко отрапортовал:
— Еще как устраивает!
Началась жизнь в Средней Азии — сытная, спокойная, отчасти даже беззаботная, и если бы не фронтовые сводки, которые приносила им бумажная тарелка радио, склеенная из асфальтово-темного, легко расползающегося, словно бы сгнившего материала, вообще было бы все хорошо…
Сводки не всегда были хорошими, немцы стремились взять реванш за проигрыш под Москвой, лютовали, не боясь ни мести, ни красноармейских тумаков и подзатыльников, на которые войска советские оказались очень даже горазды. Лупили не всегда умело, но зубы, лихо вышелушенные из немецких челюстей, со свистом летали по воздуху, будто пустые, сплошь в
