мятой полыни. И в тихий утренний час покажется на мгновение, что проснулся он не на стройке, а на полевом стане у Разборного займища, где на парах хватало работы на всю весну. Николай по-особому любил эти ранние минуты, когда вдруг в спокойной и праведной душе ясно улавливал даже от себя спрятанное желание вернуться… «А вот не пишет и не пишет. Может, и ждать уж нечего. Да когда же кончится эта молчанка? И кому она нужна?» Потом он старался вспомнить лицо Кати и мучительно не мог. Он видел ее волосы, платье, руки в ожогах йода, а лица ее не было. И чем больше волновался, тем острее сознавал свою вину перед нею. «Вот именно, — соглашался он с письмом Кати, — не живу, а игру какую-то затеял».

Посидев на порожке и озябнув, лег на жесткую лавку, пропитанную соляркой, быстро уснул коротким, трепетным, но зазывным предутренним сном.

С первыми теплыми днями Николай переселился спать из комнаты на сарай. Там на плотно пригнанных плахах от давних былых времен еще сохранились истертые в пыль остатки сена. В углу, у слухового окошка, висели забытые березовые, с обитым и перегоревшим листом, веники, которые робко пошумливали, когда до них прорывался ветер. По утрам в будни Николай рано вскакивал и убегал на работу, зато в воскресенье вольно валялся на грубой самодельной из досок и ящиков кровати, наслаждался вроде бы забытыми запахами пересохшего дерева, лежалой сенной трухи и согревающейся на солнце когда-то смоленной кровли. Все это напоминало детство и пробуждение под воркование голубей. В дни отдыха тетка Луша не беспокоила его, а, приготовив завтрак, ждала к столу. Но в это воскресное утро вдруг кто-то жестко постучал по лестнице.

— Вставай с постели, пироги давно поспели. — Это была Лена. Она засмеялась и постучала еще: — Проспишь все царство небесное. А ну, космонавт, спускайся.

Николай обрадовался ее голосу и стал быстро одеваться, сознавая, что сегодня выпал счастливый для него день. О таком ли дне он думал, этого ли ждал, он не мог бы сказать, но свежее утро и ее смеющийся голос слились в одно внезапное и светлое откровение.

Когда Николай спустился вниз, Лена, в брюках и широкополой белой шляпе, стояла на коленях и гладила мохнатого пса, который увертывался и закидывал тяжелые передние лапы ей на руки.

— Хватит, хватит, — строго остановила она разыгравшегося пса и поднялась на ноги: — Предложение есть. Чудное. Воскресное. А ты ведь ждал меня?

— Ждал, — легко соврал Николай.

— Тогда дай слово во всем слушаться меня.

— Даю.

— Собирайся, и пойдем на водную станцию. Любо?

— Любо. Откуда тебя послал бог, такую разумницу?

— О, ты еще не знаешь меня. Ну давай, живо у меня, по-солдатски.

Когда напились чаю и, готовые в дорогу, вышли на крыльцо, над городом раскатился гром. Теплый южный ветер посвежел и низко, но стремительно гнал тяжелые, черные тучи, обещавшие обломный ливень. Пока стояли да размышляли, как быть, по крыше, по деревьям, по зелени стегнули первые капли дождя, а через минуту уже полосовал ливень. Он бил в землю косыми струями, дымился мелкой водяной пылью, качался тугим жгутом. По ступеням крыльца и на мостке плясали крупные пузыри, лопались, с крыш падали шумные потоки, а ветер заламывал их и бросал на стены.

— Прособирались, — крикнула из дома тетка Луша и позвала их домой.

— А нам это к лучшему, — сказала Лена и прижалась плечом к плечу Николая. — Почему-то под такой ливень обязательно вспоминаются босые ноги и беготня по лужам. И кого-нибудь как пить дать занесет в колдобину: и руки, и рожа, и новый сарафанчик — весь, как есть весь в грязи. И нет на тебе ни единой сухой нитки, а самой хорошо и вспоминать теперь хорошо! Вспомнишь так-то, и сердце зайдется.

— Пойдемте-ка гулять и старину вспомним, — Николай с мальчишеским задором блеснул глазами. — Ну?

— Думаешь, так вот и струсила. Айда.

Она подхватила Николая под руку, и они, согретые какой-то одной буйной решимостью, бросились под дождь. Широкие поля ее шляпы быстро намокли и опали, легкая вмиг измоченная кофта осела на ее плечах, и вся она вдруг сделалась трогательно хрупкой, безраздельно отданной под его, Николаеву, защиту. Он снял свой пиджак, укрыл ее, а Лена улыбалась, блестела глазами из-под мокрых прядок волос.

— А ты когда-нибудь попадал под ливень в поле? В широком поле. Один. Бывало, идешь так-то межевой тропкой, уж тополя деревни видать, слышно, как лают собаки, ревут коровы, и вдруг туча с громом и молниями навстречу. Нет, домой уж не добраться, до первой избы не успеть. А на душе и жутко, и радостно, и летишь, не чуя ног под собой, на что-то надеешься. А встречный ветер уже пахнет самой грозой, ливнем, рвет с тебя одежду. И вся ты легкая как былинка, думаешь, подхватит тебя сейчас и унесет. Дай-то бог, а самой хочется упасть на землю, прижаться к ней и попросить защиты, хоть бы у кустика полыни. Было с тобой так-то?

— Еще бы. Бывало, да и не раз.

— Ой, погоди, погоди: не подвернуть бы мне ногу.

Лена остановилась, сняла свои туфли и зашлепала по лужам босиком. «Да она и теперь как маленькая девчушка», — растроганно подумал Николай и, взяв ее тонкую мокрую руку, спрятал у себя под мышкой.

В трамвае, почти пустом, ехали на площадке. С них натекло на пол. Потом Лена, прячась за Николая, отжала подол кофты, а он платком вытер ей руки и холодные, доверчивые с радостным испугом прижал к своим щекам.

Когда приехали на водную станцию, гроза прошла, дождь унялся, проглянуло солнце, и все заискрилось, все закурилось паром. Ласково пахло теплой сыростью и акацией, ветки которой, наломанные и брошенные ветром на землю, мягко похрустывали под ногами.

Взяв лодку, они переехали за Зеленый остров и там на кустах ивы развесили свою мокрую одежду. Песок у воды быстро обсох, согрелся, и на нем приятно было валяться.

— У нас деревня тоже поставлена по реке, — вдруг вспомнила Лена и начала чертить веткой на промытом песке. — Вот так-то вот, гляди: здесь, на этой стороне, все поля, поля — раздолью конца нет, а за рекой — луга и лес… Как подумаю да как вспомню, так и в слезы. — Лена улыбнулась и горько поджала губы, потом, с той же тихой и виноватой улыбкой, пропела:

Мой конь вороной,

белые копыта,

коль уеду далеко,

наревусь досыта.

Она опустила лицо на руки, а когда подняла