Вместе с тем судила его все-таки не тройка и не двойка, как большинство жертв репрессий, а полноценный, по тогдашним понятиям, суд, на котором Николаю Ивановичу даже дали возможность произнести последнее слово. Однако никаких разоблачительных статей в прессе и пятиминуток ненависти к Ежову со стороны трудовых коллективов не было. Пристрелили по-тихому. Как якобы говорил товарищ Сталин, «есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы».

Перетряска кадров в связи с низложением сначала Ягоды, а потом Ежова наряду с ожесточенной внутривидовой борьбой за карьерные перспективы заметно проредили ряды НКВД. Считается, что в процентном отношении это наиболее пострадавший от репрессий профессиональный слой.

Впрочем, был и другой проводник террора, сделавший зла не меньше Ежова, поскольку именно он вместе с наркомом внутренних дел подписывал расстрельные списки. Правда, А. Я. Вышинский, в отличие от своего визави, как правило, делал это без всякого удовольствия.

Андрей Януарьевич был окружен ореолом главного правоведа СССР, обретенным им во времена показательных процессов, где он подвизался то в качестве судьи, то в качестве прокурора, что весьма соответствовало конъюнктуре момента. То, что эти процессы были полностью сфальсифицированы, никого не волновало. Реабилитировать политических противников Сталина никто не собирался.

Вышинскому же надо было изобразить изнурительную борьбу за торжество социалистической законности. В ноябре 1938 года в постановлении ЦК ВКП (б) и постановлении СНК СССР[160] было отмечено, что в результате упрощенного ведения следствия «работники НКВД совершенно забросили агентурно-осведомительную работу», что в работе троек имели место

«безответственное отношение к следственному производству и грубым нарушениям установленных законом процессуальных правил», ряд бывших сотрудников НКВД «сознательно извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и даже вовсе без всяких оснований, создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей, а в то же время принимали все меры к тому, чтобы укрыть и спасти от разгрома своих соучастников по преступной антисоветской деятельности».

С конца 1938 года Особое совещание при НКВД СССР, руководствуясь вышеуказанными постановлениями, принимало к рассмотрению дела лишь о тех преступлениях, доказательства по которым не могли быть оглашены в судебных заседаниях по оперативным соображениям.

В процессе рассмотрения и доследования дел по жалобам и заявлениям осужденных бывшими тройками следователи сталкивались с делами, по которым лица осуждались без какого-либо основания, а также с фактами явного несоответствия вынесенных бывшими тройками приговоров тяжести совершенного преступления. Поступающие жалобы, заявления и протесты прокуроров на неправильные решения троек в соответствии с Приказом НКВД СССР № 00116 от 4 февраля 1939 года предписывалось рассматривать не дольше 20 дней. 8 мая 1939 года (Приказ НКВД СССР № 00497) было принято решение о том, что при рассмотрении жалобы того или иного осужденного бывшей тройкой, проходившего по групповому делу, одновременно разрешать вопрос о проверке дела и по отношению к другим лицам.

Теперь Вышинский вместе с Берией подписывал списки на реабилитацию. Отметим, что в отличие от репрессий реабилитация невинно осужденных не превратилась в бюрократическую кампанию, поскольку это могло сильно дискредитировать НКВД и Военную коллегию Верховного Суда СССР. Их сопротивление было очень сильным. 23 апреля 1940 года был подписан приказ НКВД и Прокуратуры СССР, согласно которому постановления троек подлежали пересмотру только в Особом совещании.

Согласно секретному приказу НКЮ СССР и прокурора СССР от 20 марта 1940 года № 058 «О порядке освобождения из-под стражи лиц, оправданных по делам о контрреволюционных преступлениях»[161], оправданные лица не подлежали немедленному освобождению судами из-под стражи, а должны были направляться в те места заключения, откуда они были доставлены в суд. Суды обязывались предварительно выяснить в органах НКВД, не имеется ли с их стороны каких-либо возражений в отношении освобождаемых, «независимо от вынесения по данному делу оправдательного приговора».

Если репрессии текли стремительным потоком, то процесс реабилитации невинно осужденных представлял собой тоненький ручеек. А уж количество отпущенных на свободу и вообще было каплей в море репрессированных.

Предпринималось и предпринимается много попыток объяснить причины Большого террора. Часть исследователей всю вину возлагает на Сталина, другая часть пытается его оправдать, апеллируя к эксцессу исполнителя. Подробно рассматривать эти и другие измышления не входит в наши планы. По нашему мнению, наиболее стройной версией выглядит следующая. Сталин, впечатленный ролью так называемой пятой колонны[162], сыгравшей важную роль в победе Франко в Гражданской войне в Испании, в которой СССР играл не последнюю роль, решил заблаговременно истребить эту самую, во многом воображаемую колонну в СССР накануне приближающейся войны. В результате удалось лишь пустить населению советской страны Большую кровь. При этом следует подчеркнуть, что вред, нанесенный Большим террором своим гражданам, экономике страны, морально-психологическому состоянию общества и международному имиджу СССР, не смогли бы организовать не то что пятая колонна, а разведки и диверсанты всего мира, вместе взятые.

Глава 4

Лабиринты репрессивного законодательства

Законность и террор

Сплошная коллективизация и расправа над политическими противниками режима осуществлялись с помощью репрессий – управляемого процесса, направленного против определенного круга лиц и потому имеющего логическое завершение в связи с исчерпанием этого самого круга. Поэтому репрессии вполне могли происходить как в рамках действующего законодательства путем издания соответствующих законодательных и иных актов – постановлений ВЦИК и СНК СССР, как в случае коллективизации, так и в виде серии показательных и закрытых процессов в рамках уголовного законодательства, как в случае истребления оппозиции.

Очевидный произвол, творившийся в ходе подготовки и реализации этих репрессий, было легко скрыть в силу невозможности отличить право от произвола в рамках нормативистского подхода, о чем мы не раз упоминали в предыдущих очерках. Для легалиста произвол, облеченный в правовую норму, тоже закон.

Террор, в частности Большой террор 1937–1938 годов, направленный на истребление потенциальных врагов Советской власти, шпионов и диверсантов, отличается от репрессий принципиально. Террор можно запустить, но управлять им невозможно, и сам по себе он никогда не остановится. Запихать в рамки какого-либо законодательства его нельзя – он всегда будет вытекать из этих границ или дверей в виде многочисленных примеров явного беззакония и произвола.

Террор можно описать только в рамках Права катастроф. Направленный на устрашение врагов, то есть неопределенного круга лиц, он неизменно будет находить свои жертвы среди ни в чем не повинных граждан. Логического конца у него быть не может – как узнать, всех врагов устрашили или нет?

На примере Красного и Белого терроров[163] мы видели, как этот процесс стремительно опускается с верхушечного на низовой уровень, где становится абсолютно неконтролируемым и все более кровавым. Однако если во времена Гражданской войны безграничная жестокость террора определялась ненавистью к врагам с обеих сторон, то в ходе Большого террора в основе беспощадности чекистов и служителей Фемиды лежал прежде всего страх. Даже если отдельно взятый начальник