Шрифт:
Закладка:
Но один тихий шизик очень любил собак. Уже через неделю Кузя усвоил команды: сидеть, лежать, фу, место, рядом, ко мне. Он ходил рядом, держась левой ноги, выпрашивал лакомство, которое аккуратно брал с ладони, перестал кусаться, что освободило его от дурманящих лекарств, и новые друзья приступили к освоению более сложных команд: охраняй, ищи, аппорт.
— Ну и чем все кончилось? — спросил я с интересом.
— Как все у нас кончатся, хрен тебе подмышку! — сказал пожилой санитар. — Кузя умер от воспаления легких, застудился на полу спасть. А его дрессировщик остервенел и его перевели в палату для буйных. Теперь сидит на седативных.
Часам к двенадцати я решил поспать. Меня запер тот же санитар, пообещав отпереть перед сменой, которая начиналась в восемь утра. Что сказать — ночь была спокойной. И утром на кулаках не прибавилось шрамов, что говорило о покое сознания боксера. Даже как-то странно, не ожидал что он быстро смирится. А утром начались кошмары.
Во-первых санитар не открыл дверь и сидел в палате до восьми тридцати, пока у них шла пересменка. А потом дверь открыл не профессор, а несколько мрачных санитаров, один из которых держал в руках смирительную рубашку с линными рукавами и вязочками на спине… Впрочем, профессор виделся за их спиной и был он со стерилизатором в руках. (Одноразовых шприцов в этом времени в СССР не было, шприцы употреблялись многоразово и их кипятили в специальных металлических емкостях вместе с иглами, что придать стерильность). Интересно, Высоцкий уже сочинил песню про писхушку, как там:
Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет.
Подал знак кому-то, значит, фельдшер, вырви провода.
И нам осталось уколоться и упасть на дно колодца,
И там пропасть на дне колодца, как в Бермудах, навсегда…
Ну вот — самое время песни вспоминать. Я совершенно механически принял боксерскую стойку.
И тут справа от меня, невидимо для посторонних встал, копируя стойку, боксер и Герой. А слева проявилась виртуальная тень ветеринара, человека не юного, как мы, но и не хилого. Их руки светились и они положили их мне на плечи. А я ответно обнял их, как самых родных и близких. И мы — все трое, как один — шагнули на санитаров, молотя кулаками перед собой и буквально смели этих мужиков, привыкших калечить людскую плоть, не боясь возмездия. Мы буквально втоптали их в кафель пола, на котором умирал Кузя, возомнивший себя псом, ибо человеком быть трудно. Но эти санитары, как и профессор, прижимавший к животу металлическую коробочку со шприцами, в моем понимании не были людьми. В этот момент — не были. И мы с утроенной силой и реакцией втоптали их в пол, в прах, в кровавые ошметки… и забили бы насмерть, если б не услышали профессора, повторяющего:
— Получилось, получилось. В нашли друг друга. Вы соединились.
Уже потом, отходя от стресса, мы узнали, что он задумал создать экстремальную ситуацию запредельной опасности, чтоб добиться слияния сознаний. Оказывается, он вычитал в манускрипте 17 века от лекаря Гюнтера Вольфа, что от таким образом соединял разрозненные души. Только он не пугал их заключением в больницу для душевнобольных, да и больниц таких пока не было, а отправлял их в водное испытание. То бишь, просто кидал в холодную реку, в Рейн.
Каждый исторический документ, описывающий условия в таких псевдо-психиатрических лечебницах, представляет эти заведения как жалкие, грязные и переполненные темницы. Пациентов приковывали цепями, били палками, погружали в ледяную воду или просто запирали в холодных крошечных камерах на несколько недель. По воскресеньям их часто демонстрировали как чудо природы. Зрители, наблюдающие за больными, издевались над несчастными и захлебывались смехом…
Как я понимаю Кузю, спрятавшего свою человечность в имитацию собаки!
Я понимал и профессора. Вернее — мы понимали. Но дружно отказались от его желания провести сеанс гипноза. Мы еще были немного раздельны, но раздольны и воспринимали друг друга, как часть памяти. Просто новое Я обладало пышной память, где были и зарубежная война, где был Санкт-Петербург и спокойная работа в ветлечебнице, где были и мои — попаданческие заботы
Пообещав профессору навещать его в квартире (в психушке — нет, спасибо!), мы (Я) удалились из «гостеприимного» заведения спорым шагом. Правда, пришлось еще перед помятыми санитарами извиниться. Но тут они сами виноваты, недооценили пацана!
И первое, что я сделал, достигнув арендованной хаты, это сварил крепкий чай и крепко задумался. Теперь с памятью о будущем (про Питер и про свою биографию) и с физической подготовкой и отчаянностью боксера, оставаться в убогом Иркутске не было смысла. Настоящая жизнь, конечно, возможна в любой географической точке планеты, но Сибирь (несмотря на её природу и колоссальную энергетику Байкала) все менее предпочтительна, чем районы с мягким климатом. Да и провинция в СССР это все-таки провинция, но жизнь кипит только в крупных городах: Москве, Киеве, Ленинграде… Конечно, сладкое слово «Свобода» пока только за границей СССР, но это тоже — «пока», а выждать лучше в незаметном облике, но с комфортом. Комфорт же требует денег, которые в этом наивном времени не трудно добыть.
Поехать работать на Север, или в Монголию — это был самый распространенный способ заработать больше чем у себя дома. Также можно было быть простым работником торговли, особенно в хорошем магазине с дефицитными товарами — тут ни какого Севера не нужно.
Были в советское время владельцы дач, занимавшие всю площадь огорода под выращивание «виктории», их называли «клубничными королями»(в то время, когда получение дачных участков ещё не приобрело массового характера). Торговали не только клубникой; стояли на перронах тётушки, предлагая на станциях пассажирам транзитных поездов варёную картошечку с солёными огурцами и т.п.
Мой сослуживец из Хабаровска имел отца, который в свою очередь имел три огорода и выращивал ранние сорта огурцов. Часть солил, часть
