Муж на зоне, в «красном», это я к сыну иду, а муж уже на зоне. А там досмотр, только баб так досматривают – меня догола раздели, потом еще сказали наклониться и жопу раздвинуть. Я так ревела там, а мне пятьдесят шесть лет, вы понимаете. А продукты все испортились. Там же срок годности, если из упаковки вытащить, – три дня.

Вот это про жопу Егора напугало. Они же не будут? Это же незаконно? Тут нет закона, сказала женщина. Егор боялся, что их кто-то спросит, за что сидит отец, но никто этот вопрос не задал. Вошел тип в форме, спросил: кто на свидание? Фамилии? Они с мамой оказались в первой четверке. С ними была еще девушка, ей зачем-то сказали: говорить только по-русски.

Первое яркое впечатление от комнаты свиданий – это вонь. Страшная, разъедающая вонь помещения, которое никогда не проветривается, где запах пота и немытых тел смешивается с сыростью. Как будто в раздевалке перед физрой, только еще хуже. Углы темнели от плесени. Комната была разделена на две части стеклянной перегородкой. Егор насчитал четыре секции, между ними – тоже перегородки, только непрозрачные, пластиковые. В каждой «камере» – допотопный телефон с черной трубкой. Егор не мог въехать, как он оказался вдруг в этом древнем советском мире, где тебя-старого счищают, как кожицу с ошпаренного помидора.

По другую сторону двойного стекла образовался отец. Егор рассматривал его лицо и никак не мог сложить в голове картинку целиком. Вот нос, вот участок кожи на лбу, вот радужка воспаленного глаза. У него не срасталось лицо, получалась какая-то химера. Они разглядывали друг друга, и никто не брал трубку. Мама стояла за спиной Егора, положа руку на спинку стула, как Цербер, который никого не выпускает из мира мертвых – только тех, кто дал ему медовую лепешку. Но медовую лепешку уже приняли, вскрыли упаковку, разрезали, так что храниться она будет совсем немного.

Слева и справа уже болтали, а у Егора шумело в ушах. Отец взял трубку, прижал к уху, и Егору пришлось повторить его жест, как в зеркале. В трубке трещало и щелкало, голос отца звучал плоско, как в мультике. Егор не расслышал, переспросил.

Как в колледже, говорю, повторил отец. Привык уже на новом месте?

Егор остолбенел, во рту пересохло от удивления. Перед ним сидел человек, признавшийся в том, что насиловал и убивал детей, и спрашивал то же, что спросил бы отец. Этот человек натянул папину шкуру, как какое-то инопланетное насекомое, но она не до конца ему подошла, тут натянулась, а тут обвисла.

Нормально, ответил Егор.

Он не знал, можно ли спрашивать, как ему в изоляторе, и тем более не знал, какой ответ хочет услышать. Вот если отец ответит так же: «Нормально», испытает ли Егор облегчение, что его там никто не насилует и не избивает? Или, наоборот, будет разочарован, что даже убийце и насильнику тут «нормально»?

Мама выхватила трубку, прижала к уху двумя руками, спросила:

– Мишенька, ты как?

Она не видела насекомого в отцовской коже. Возможно, она даже не могла разглядеть своего прежнего мужа, а придумала вместо него нового – героя, мученика, жертву режима, «Мишеньку». Ей даже не надо было спрашивать, вправду ли он делал все то, в чем его обвиняли. Конечно, не делал, тут и говорить не о чем, она это знала, сердцем чувствовала, а настоящий подонок все еще ходит на свободе.

Мама говорила громко, и тип в форме на нее шикнул, чтобы не мешала остальным. Насекомое в коже отца терпеливо отвечало, что у него все хорошо, что последнюю передачку он получил и письма до него доходят. Нет, соседей не подселили. Вчера болела селезенка, но сегодня уже нет. Желудок, да, хорошо бы гастроскопию, да куда там. Врачи как врачи, как везде. Дай с сыном поговорить.

Мама вернула Егору трубку, и они снова замолчали.

А потом насекомое спросило папиным голосом:

– Ты меня ненавидишь?

Помехи в трубке прекратились, и эффект искаженного мультика исчез. Егор хотел, чтобы оно сказало: «Я этого не делал», и тогда колдовство разрушилось бы. Насекомое сдохло, а папа снова вернулся бы. Если бы он сейчас заявил, что никогда не насиловал и не убивал детей, Егор бы поверил, даже если бы всё кричало об обратном.

Я тебя презираю, ответил какой-то другой Егор – взрослый, уставший, выпитый до донышка, неспособный даже ненавидеть человека, сломавшего ему жизнь. Не ненавижу. Мне противно.

Это несправедливо, сказал отец совершенно искренне, разве я когда-нибудь делал тебе плохо? Я разве когда-нибудь тебя обижал? Пил, гулял, бил тебя с мамой? Я все отдал для вас с Ленкой, я из шкуры вон лез, чтобы вы были одеты и обуты. Ночами не спал.

Ничего этого не надо было, пап. Достаточно было просто не.

Ну все, хватит, перебила их мама.

Егор произнес «пап» – такое смешное, трогательное, как «щенок» по-английски или звук лопающегося пузыря. Наверное, того самого пузыря, в котором пряталась прежняя его жизнь. Все, это конец, больше он никогда не произнесет этого «пап». Мокрые пальцы скользили по трубке. Егор ждал, что насекомое скажет что-нибудь еще, что-то важное.

Где твой крестик? Ты крещеный, носи крестик и читай молитву. Я сейчас читаю Библию и все думаю, как я за всю жизнь ее не прочитал, это же самая важная на свете книга.

Внутри Егора все звенело и кричало, лязгало, как решетчатые двери изолятора. Вместо крови под кожей тек кипяток, он выливался из глаз. Подбородок трясся, а он все цеплялся за трубку, как человек, который прыгает с моста на страховке и держится за эту страховку чисто машинально. В трубке трещало.

Никакая Библия, пидор, тебе не поможет, выдавил он, и мама выхватила трубку.

Егор вскочил, развернулся, чтобы выбежать, но человек в форме его остановил. Куда? Оставайся на месте, пока все договорят. Под носом у Егора тоже текло. Сколько оставаться? Максимум четыре часа. Пока все не закончат, никто не выйдет. Он поверить не мог про четыре часа, его всего колотило. Он отвернулся от стеклянной стены и стал смотреть в другой угол комнаты.

В тот раз все быстро наговорились, и их вывели из ада уже через час. Но этот час все равно остался самым длинным в его жизни.

Март 2022 года

Девятое

1

Каждый год девятого марта на Егора нападала тревожность.

Таня Галушкина умерла за двое суток до своего дня рождения. Он не знал, как отмечали – если вообще отмечали – такие праздники в ее семье. Она носила в школу конфеты или торт? Пила чай после уроков с одноклассниками или с девочками из танцевальной секции? Таня ходила на танцы трижды в неделю в паршивый ДК рядом с домом. Нравилось ей там или нет, Егор понятия не имел. Но уже то, что он знал, как часто Таня ходила на танцы, было кринжово. Он и сам это понимал.

С другой стороны, он ведь ничего никогда не делал с этой информацией, никому не писал, не давал – боже упаси – интервью. Просто тихо наблюдал за тем, как живут оставшиеся – так он про себя их называл. Хотел убедиться, что их жизнь продолжается, как и его собственная.

У всех отболело. Мама продолжала упрямо верить в невиновность отца, собирала ему посылки, ездила на свидания. В этом состоял ее распорядок, а в распорядке крылось спокойствие. Ленка – та отрезала и выбросила. Сначала Егору не удавалось вытащить ее на откровенный разговор, а потом он уже не решался, как будто сказанное могло окончательно разрушить их хрупкое равновесие.

Только с ним самим было что-то не так.

Позади были переезд в другой город, выматывающая, унизительная работа мамы, когда она намывала полы в супермаркете, и его бестолковая учеба, постоянный поиск денег – все это не давало ему забыть. Да еще журналисты, как осы, жалили внезапно и без предупреждения. Несколько раз другие газеты предлагали взять у него интервью, обещали денег. Однажды Егор