исчез в девяносто шестом, а потом его тело нашли в болоте. Следствия толком не было, милиция сочла, что все очевидно, и только двадцать лет спустя начали всплывать детали вроде отсутствия воды в легких, странгуляционной борозды на шее и еще кое-каких деталей, о которых не пишут в газетах. Егор узнал об этом с форумов, но верил им больше, чем полиции. Правда, Каргаев так и не признался в том убийстве, хотя Стушкин жил в той же деревне, где у него была дача. Однако Егор знал, что Каргаев виновен, потому что совпадений не бывает, а пацаны, которые всю жизнь живут рядом с болотами, не тонут в болотах.

Почему-то Егору казалось, что Каргаев не хотел убивать Вадима, не планировал этого. Скорее всего, он действительно просто предложил подвезти его: увидел, что пацан стоит один на трассе, что собирается дождь, что на велике до деревни больше часа. Что было дальше, можно только догадываться. Возможно, Каргаев внезапно понял, что ни одна живая душа не видела, как Стушкин сел к нему в машину, а велик сложен в багажнике, так что снаружи не видать. Он мог остановиться на краю лесополосы, там что-то предложить Вадику, а тот мог начать сопротивляться, драться, и в ходе этой драки что-то произошло.

Наверняка он испугался. Может, хотел бросить тело Стушкина там же, но в последний момент отвез его на болота, надеясь, что в трясине не найдут. Он боялся дни, недели, даже месяцы, но ничего не происходило, и его отпустило. Первое безнаказанное убийство. Хотя в нем Каргаев не признался, но не стал отрицать, что подвозил мальчишку. Даже заявил, что пацан сам предложил ему сексуальные «услуги» за деньги, но потом передумал, вышел из машины и отправился домой.

День рождения и день смерти Вадима Стушкина Егор записал рядом с днем рождения Андрея Дубовицкого, чье тело вместе с еще одним нашли в подполе гаража. Тане Галушкиной сейчас исполнилось бы семнадцать, остальные были бы уже взрослыми. Аккуратная братская могила в разлинованном блокноте, рядом с каждой фамилией стояла дата и сколько лет исполнилось бы им, будь они живы. А дальше – как будто дамбу прорвало.

Егор стал искать и, напав на след, не отступал. Его гнало какое-то болезненное удовольствие, дофаминовая охота, в конце которой ждали нужная ссылка, фотография или страница в соцсетях. Так он вышел, например, на Алину. Он не знал точно, кто она такая, из всех соцсетей у нее был только фейсбук[1], так что женщина была, скорее всего, в возрасте. Она ничего не писала о себе, но репостила все новости, которые касались Каргаева или его жертв, и Егор подозревал, что она родственница кого-то из потерпевших. Еще был Макс, младший брат Тани Галушкиной, но его страница была закрыта, и Егору так и не удалось к нему подобраться.

На все страницы он подписывался с левого аккаунта. Сам он соцсети не вел с колледжа, но всегда держал две-три фейковые на такие случаи. Находки на время успокаивали, напряжение отпускало, и лишь через пару месяцев он снова чувствовал этот зуд. Особенно много удалось собрать с началом ковида – всех перевели на удаленку, и оказалось, что без поездок в офис времени высвобождается куча. Достаточно для нездорового увлечения.

У Егора был блокнот, а еще – файл в облаке, где он хранил фотографии и ссылки, складывал туда скриншоты и адреса. Некоторые следы вели в никуда, и Егор откладывал их до момента, пока не появятся новые кусочки пазла. В комментариях к подкасту на одном из сервисов он обнаружил запись: «Сочувствую герою. Каргаев искалечил и мою семью, правда, к счастью, все остались живы, но мой племянник до сих пор не может вспоминать об этом человеке без содрогания». Егор последовал за ником, вышел за полупустую страницу на фейсбуке[2], прошерстил список друзей, но так и не смог угадать, есть ли среди них тот самый племянник.

Со временем в нем крепло подозрение, что жертв Каргаева куда больше, чем считалось официально. Была Таня Галушкина, были три тела, обнаруженные на дачном участке, одно из которых оказалось Андреем Дубовицким, и еще Вадим Стушкин. Но Егор чувствовал, что это не все, что там, под темной толщей его фантазий, прячутся другие: может быть, не убитые, но развращенные, изнасилованные или просто сломанные.

Это было омерзительно до тошноты, но Егор никак не мог прекратить. Им владела нехорошая одержимость, возможно родственная той, которая охватывала Каргаева. Ощущал ли отец облегчение, когда похищенный им ребенок умирал? Было ли это похоже на то, что испытывал Егор, когда добирался до цели?

Иногда Егор пугался того, что жило у него в голове. Он говорил с психотерапевткой о том, что временами слышит в себе голос отца или прадеда-энкавэдэшника, ловит себя на страшных мыслях. У всех бывают пугающие фантазии, заверяла его психотерапевтка, и то, что ты боишься их, говорит, что ты никогда их не реализуешь. Его это успокаивало, но он все равно не рассказывал о своих блокнотах и облачных хранилищах, о коллекции мертвых детей в ноуте.

А еще его тревожили совпадения, дурные знаки. Он стал замечать их не сразу и не решался поговорить с врачом о том, что, возможно, впадает в паранойю. Например, у двоих из пяти детей день рождения был в один и тот же день, а еще брат Андрея Дубовицкого учился в той же шараге, что когда-то мама Тани Галушкиной. Но когда девятого марта у Ленки родилась дочь, Егор окончательно убедился, что все неспроста. Мир был сплетен из ничем не объяснимых сочетаний, и временами ему казалось, что надо только разгадать некий шифр, и тогда он окончательно освободится.

4

Девятое марта две тысячи двадцать второго года.

Его шифр больше не имел никакого значения. Цифры, совпадения, случайные последовательности, которые оказывались неслучайными, – все это смело. Но Егор все равно смотрел на фотографию Тани, которой сегодня исполнилось бы семнадцать. Вряд ли она отмечала бы день рождения дома. Конечно, ее жизнь могла сложиться совершенно чудовищным образом, учитывая окружение, в котором она росла. Но точно так же она могла скинуть с себя проклятие окраин, учиться, готовиться поступать в нормальный вуз…

Егор жил в сослагательном наклонении, и это изводило его.

За семьей Тани наблюдать было сложнее всего: страница ее младшего брата была закрыта, а родители соцсетей не вели. В новостях она больше не мелькала, никто из родственников не давал интервью. Если бы Егор не перебрался в Москву, мог бы сходить к ней на кладбище – по старым фотографиям памятника легко было вычислить, где она похоронена. Навещают ли ее могилу? Продолжают ли каждый год класть на нее игрушки, как для вечно семилетней? Теперь он никогда этого не узнает. В почте лежал билет до Еревана, до вылета оставалось две недели, если только рейс не отменят.

Об этом билете не знал никто – это был его, Егора, странный секрет. На работе он не стал сообщать, потому что после карантина все равно работал удаленно. Ковид тяжело ударил по компании, пришлось на всем экономить и даже вернуть часть офиса арендодателю. Когда гендир спросил, кто готов по-прежнему трудиться из дома, Егор вызвался первым.

Шамиль уехал двадцать шестого февраля. Через три дня Егор написал ему, спросил, как устроился. Хорошо, ответил тот, впервые дышится свободно. Если хочешь – приезжай! Я как раз ищу соседа, ты только не удивляйся, я не в самом Ереване.

Егор согласился. То есть сперва уточнил: а ты серьезно про «приезжай»? Шамиль ответил: более чем, и Егор предупредил, что берет билеты. Шамиль в ответ предложил подарить немного своих миль. Егора восхищали люди, которые умеют накапливать мили: это сколько же надо летать! Он сам почти никуда не летал с тех пор, как переехал в Москву, разве что к маме, но это не то же самое, что путешествовать. С того самого дня, выходя на улицу, он чувствовал, как асфальт горит у него под ногами. Быстрее, быстрее бы убраться отсюда, попробовать, как будет дышаться где-то, где тебя никто не знает.

Секрет лежал у него за пазухой, тяжелый, как камень.

Егор видел, как уезжали другие люди: кто-то в спешке, бросая все, кто-то – с умом, доделывая дела,