– Его величество Людовик Французский строго-настрого запретил мне будоражить без серьезного повода местное население. Что касается замка и дистрикта Монсегюр, – он сделал паузу, – его величество повелел мне, после взятия оного, ввести во владение нового сеньора здешних владений. – Сенешаль засмеялся, увидев удивленное лицо де Леви. – Вас, мой дражайший де Леви! Вас! Не надо так удивляться… – Гуго чокнулся кубками с рыцарем, отхлебнул вино. – Владелец замка Монсегюр небезызвестный вам де Мирпуа. Значит, мой друг, после Пасхи смело вступайте во владение новым леном…

Ги даже рот открыл от изумления.

– Но, позвольте, мессир де Арси, замок находится в ведении графа де Фуа…

– Плевать я хотел, – Гуго презрительно скривился, – на его светлость де Фуа и весь его род до девятого колена! С позволения моего монарха и сюзерена короля Людовика я введу вас во владение леном Монсегюра! А граф, долго отнекивавшийся и тянувший с поставкой войск и провизии для армии, засевшей под его же замком, ставшим притоном для еретиков и всяких там уродов, своим бездействием сам лишил себя сюзеренитета над Монсегюром.

– И все-таки, мессир сенешаль, как-то не совсем удобно… – Ги сделал неопределенное движение руками. – Спорные моменты могут привести к войне…

– Пусть только попробует, паскудник! – Гуго ударил кулаком по столу и смял золотой кубок всмятку. – Да не решится он! Граф, что, сумасшедший?! – Он засмеялся. – Искусству войны меня обучил ваш великий дед, мессир маршал де Ла Фо, царствие ему Небесное, а ваш отец был мне другом и товарищем! Если бы не они – я никогда бы не стал тем, кто я теперь! Да я в порошок сотру все Фуа, Руссильон и, клянусь, до Барселоны дойду, лишь достать этого мозгляка де Фуа, коли он вздумает прикрываться дешевым и дутым Арагонским вассалитетом!..

– И, все-таки, я, пожалуй, принесу ему оммаж, правда, весьма короткий и туманный… – произнес Ги де Леви, принимая окончательное решение.

– Ваше право, мессир де Леви. – Сенешаль развел руками. – Хотя, на моем месте, я бы точно наплевал на графа Рожэ-Бернара-второго «Великого» де Фуа и послал бы его к чертовой матери! Еретические земли Буллой его святейшества отданы на поток и разграбление, а король Франции, как высший сеньор королевства, вправе распоряжаться ими по своему усмотрению!..

– И, все-таки, надо немного уважить графа де Фуа… – твердо решил Ги де Леви.

– Э-э-эх, молодость… – вздохнул Гуго де Арси. – помнится, я тоже, вот так, разбрасывался, пока был молод и горяч… – он положил свою крепкую руку на ладонь де Леви. – Как же вы похожи на своего великого деда, вашего тезку – первого сеньора Ги де Леви, маршала де Ла Фо… – Ги улыбнулся. Сенешаль вдруг громко рассмеялся и, вытирая слезы, выступившие на его глазах, произнес. – Господи! Так граф попался, как кур в ощип! Я держу его за горло, выставив большой гарнизон в крепости Саверден, что на севере графства, а вы, мой дорогой де Леви, держите его за задницу, завладев Монсегюром и отрезав пути в Арагон! Ха-ха-ха! Господи, как же он влип, косоглазый губошлеп!!!..

Ги не смог удержать и прыснул от смеха. Гуго вытер слезы, его лицо раскраснелось от смеха и веселого настроения. Он подмигнул рыцарю и заговорщицким тоном произнес:

– Знаете, откуда у него прозвище «косоглазый», на которое он страшно обижается?.. Нет?! Ну, так я вам расскажу… – сенешаль снова разлил вино и сказал. – Было это давно, уже лет пятнадцать назад. – Так вот, на одном из турниров, проводимых королем Кастилии, Господь свел меня в пешем поединке с графом. Клянусь спасением души, что не хотел, но, я так треснул его по башке своей турнирной палицей. Бедняга окосел на один глаз! Крику-то было, Господи! Слов нет, чтобы передать, как все кудахтали и скакали над ним! А он, сиротка, лежит на траве, пол-лица – один сплошной синяк, глаз заплыл, а другой смотрит как-то странно – навыверт и, – Гуго изобразил на лице некое подобие пародии, – губищами своими так – шлеп, шлеп. Губошлеп короче!

Они дружно рассмеялись, чокнулись кубками и выпили…

Южный Фуа. Район пещер Сабарте. 1 апреля 1267г.

Почти полвека он носился по горам и прятался в пещерах, словно дикий и бешеный волк, затравленный и офлажкованный безжалостными охотниками. Как и предрекал покойный Бертран де Марти, сокровища Монсегюра жгли умы и бередили сердца католиков, швырявших сотни воинов, агентов и следопытов на их поиски, перекопавших почти все подземелья Монсегюра, пытавших и допрашивавших всех, кто мог, хотя бы краем, быть посвящен в эту сокровенную тайну.

Рожэ устал, устал, прежде всего, от неопределенности, преследовавшей его с момента оставления Монсегюра, от сомнений, закрадывавшихся в его душу, словно холодные противные змеи, от того, что весь мир, казалось, наплевал на его существование, сосредоточившись не на нем, а на поиске сокровищ.

Длительные посты и ночные сидения в тишине, способствовавшие его умиротворению, уже не помогали ему и не приносили успокоения и расслабления в душе, наоборот, они стали раздражать его, ведь в тиши медитации он слышал не голоса родных и близких ему людей, не лицо своего отца или Бертрана де Марти, а мерзкие выкрики погони, лица врагов, отблески костров инквизиции, сужавших кольцо безжалостной смерти вокруг него и горстки фанатиков, преданных вере.

Старые воины уходили на тот свет, оставляя после себя лишь гнетущую и зияющую пустоту, и без того узкий круг посвященных редел, сжимаясь до жалкой горстки почти полностью отчаявшихся, но еще не сдавшихся хранителей.

Новый год, словно издеваясь, начался с того, что сразу трое из его верных и проверенных спутников попались в лапы безжалостной инквизиции и были сожжены на, как они высокопарно и цинично называли сожжение, Огне искупления и очищения.

Рожэ, повинуясь инстинкту сохранения жизни, вот уже три года, как перебрался из замка Юссон в район пещер Сабарте, превратившись в загнанного и остервеневшего зверя. Людей, которым он был способен довериться, толком не было, а всевозможные проходимцы и откровенно недалекие личности, подавшие в поле его зрения или влияния, думали лишь о сиюминутной выгоде, нежели о торжестве катарской веры.

Местные жители, хотя в душе и поддерживали их, но все чаще и чаще отказывали в помощи, опасаясь преследований со стороны новых и крайне свирепых властей, наводнивших Пиренеи после покорения Монсегюра. О том, чтобы обратиться к графу де Фуа и речи быть не могло – тот и сам едва держался на своем хилом и шатком троне только благодаря снисходительности и христианской натуре Людовика Французского, ценившего мир