ответ. Он вздохнул, потер лицо. Потом повернулся ко мне и спросил на своем ровном сладкозвучном французском: вы как тут со всем этим, ничего? Он обвел рукой стол, вероятно, имея в виду комнату вообще, его заинтересовали мой планшет и слова, наспех начерканные на его страницах: разобрать их он вряд ли сумел бы — из-за почерка и стенографических значков, — но смысл этих слов он знал слишком хорошо. Он поморщился, похоже, смутился и изобразил умоляющий жест. Тут много всего, я знаю. С виду куда хуже, чем есть на самом деле, для всех тонкостей языка не хватит. Он свел брови, по-прежнему глядя на планшет. Всего-то одно слово — «преступник», — а сколько им описано действий, совершенных по таким разным причинам.

Бывший президент покачал головой и вздохнул. Да что я вам рассказываю, продолжал он. Язык — он по вашей части, вам на этот счет виднее. Все остальные в комнате тихо переговаривались или сидели, погрузившись в бумаги. Он молчал, ждал, что я скажу. Помешкав немного, я ответила: моя работа — сокращать дистанцию между языками. Совсем не та отповедь, что вертелась у меня на языке, пустопорожняя фраза, произнести ее — все равно что промолчать. Однако я сказала правду: затуманивать значение его поступков или тех слов, которые для него столь несущественны, я не стану, моя задача — сделать так, чтобы где-то в пространстве между языками слова не отыскали отходного пути.

Бывший президент сидел неподвижно, он ждал, что я скажу что-нибудь еще. Но я больше ничего не сказала, и тогда он обратился к Кеесу — неохотно, утомленно: ну что, продолжим? И я наконец поняла, как он устал от декламации собственных преступлений, от изыскивания адвокатской стратегии, хотя она-то, может статься, и приведет его к свободе. Он обводил взором расположившихся вокруг стола юристов, он в гробу видал всех этих людей, ведь они — физическое воплощение его виновности, в которой лично я ни на минуту не сомневалась. Эти мужчины давили на него конкретикой его деяний, и ему хотелось избавиться от них — и избавиться от собственной вины.

Вот почему мое присутствие его успокаивало. Вовсе не потому, что ему нужен был мой перевод, даже не потому, что я — такой приятный повод отвлечься, просто он хотел, чтобы в эти нескончаемые часы хоть кто-нибудь рядом с ним не настаивал на препарировании его прошлого — прошлого, от которого ему больше нет спасения. Я для него лишь средство, осенило меня, некто без воли, без суждений, я — территория, где нет совести, где есть шанс укрыться, единственная компания, которую он в состоянии еще выносить, — вот почему он меня затребовал, вот причина, почему я здесь. Мне захотелось встать, и выйти из комнаты, и объяснить, что произошла ошибка. Я так и увидела себя: встаю и выхожу. Но это — только в моей голове. А на самом деле ничего такого не случилось. На самом деле я осталась сидеть на своем стуле, переводить для бывшего президента в этой комнате с этими людьми до тех пор, пока мне не сказали, что я им больше не нужна.

10

На открытие Яниной выставки в Маурицхёйс толпа собралась еще больше, чем обычно, — всех, по-видимому, привлекла тема: вроде бы и серьезная, но не без прикола. Яна часто говорила, что на нее все время наседают: надо увеличивать число посетителей, надо подыскивать новые способы демонстрировать предметы, чтобы экспозиция отвечала запросам молодой, более массовой аудитории.

С такими мыслями Яна затеяла выставку под названием «Слоуфуд»[4] — и это была первая в музее выставка, посвященная натюрморту в живописи. Яна сама признавала, что да, концепция и в особенности название — типа рекламный трюк, и здесь не было ничего общего с двумя выставками, которые она курировала до того. Но сама идея, настаивала она, с большим потенциалом. В живописи Золотого века это отчетливо звучащая тема, определенный жанр, говорила Яна, пускай названия наподобие «Натюрморт с сырами, миндалем и кренделями»[5] у людей ассоциируются со скульптурами Джеффа Кунса[6]. А мне кажется, натюрморт сам по себе интересен. Есть о чем поразмышлять, много различных граней: тут и классовое общество, и потребление, и культура демонстрирования.

Я рассматривала людей, собравшихся в фойе музея, — разодетых в дизайнерские бренды и напоказ играющих со своими смартфонами. Эти люди потягивали вино и толпились вокруг бюста Иоганна Морица, который выстроил дворец Маурицхёйс на деньги, нажитые за счет трансатлантической работорговли и захвата новых земель в Бразилии[7], — Яна мне это рассказала в мой предыдущий визит. Она за то, чтобы убрать Морица: мало того что сам он — работорговец и колониалист, еще и скульптурный портрет его по художественному уровню — так себе искусство. С этим я согласилась, Мориц в исполнении Бартоломеуса Эггерса[8], по-моему, смотрелся ужасно пафосно со своим двойным подбородком, поджатыми губами и вычурным нарядом. Он пялился в пустоту, чопорно изогнув запястье. Гости, хотя и окружали бюст, не обращали на него внимания: история присутствовала, но ее не замечали. На моих глазах мужчина в костюме зевнул и легонько задел Морица, а потом неспешно выпрямился и встал как ни в чем не бывало.

Я поднялась наверх и там, в дальнем конце зала, увидела Яну, поглощенную разговором с двумя дамами — обе были блондинки с идеальными укладками, в костюмах и на высоких каблуках, как будто только что из офиса. Судя по тому, как шла беседа, это были спонсоры: Яна оживленно кивала, но ее улыбка оставалась пустой и натянутой. Я не стала встревать в разговор и направилась в следующий зал, там размещалась постоянная экспозиция. В зале никого не было, я бродила, и меня никто не беспокоил, я шла, и шум толпы делался все тише.

В Маурицхёйс залы совсем небольшие по площади, здесь как-то по-домашнему, не сравнить с выставочными пространствами некоторых музеев, такими неохватными, что кажется, будто посетителю внушают идею величия. Я решила, что мне ближе миниатюрность здешних залов, и дело не в размере картин — хотя действительно тут некоторые произведения величиной с альбомный лист, нужно подойти поближе, издали их как следует не прочувствовать, — а больше в содержании. В отличие от холстов на Яниной выставке, в этом зале размещались в основном харáктерные портреты: мужчины, и женщины, и дети.

Очевидно было, что их позы — искусственные, но это не нарушало камерности картин: на самом деле сам акт позирования, отношения,