Шрифт:
Закладка:
Меня точно со всей силы ударили в грудь. Я не совсем понимаю, сказала я.
Не понимаете? Тут и понимать нечего. Он ее назад не получит.
Но он…
Что, все еще любит ее? Это прямо-таки поступок — вот так очертя голову ринуться в Португалию. Габи мне в тот же вечер звонила, говорила, что это неразумно и неудобно, что ее новый друг, чего доброго, начнет ревновать, он такой. При этих его словах — «новый друг», произнесенных так сладострастно и возбужденно, я даже слегка отпрянула. Кеес покачал головой и погрозил пальцем. Загвоздочка вышла у нашего приятеля Адриана, он-то думал, раз приехал, то и всё. И дети, разумеется… Тут он умолк, детей обсуждать ему явно было неинтересно.
Надо думать, дети были рады, что он приехал, заметила я. Во рту у меня пересохло, слова звучали холодно, с запинкой.
Ну да, дети — рады, еще бы. Произнеся эту пустую фразу, Кеес заговорил быстрее. Довольно об Адриане, произнес он, улыбаясь, и подался ко мне. А что, если я приглашу вас выпить чего-нибудь?
Его наглость меня и оглушила, и восхитила, ясно — техника у него отработана, каждый раз стратегия все та же: он пользуется растерянностью, это старо как мир, но и не то чтобы неэффективно, я ведь и правда растерялась, но не так, как он рассчитывал. Извинившись, я поспешила на улицу, по пути забрала сумку у охраны. Вытащила телефон и набрала эсэмэску Адриану: «Все хорошо?» Он сразу ответил: «Да, все хорошо». И больше ничего.
Я вообще не понимала, что делать и тем более чему верить. Адриан говорил, что с Габи все сложно, и теперь, когда дни стеклись в месяц, я сама начала сознавать: их ситуация скорее усугублялась, чем наоборот. Может быть так, что Адриан передумал? Или сказал мне не всю правду? Я надеялась, что нет, но положение мое, очевидно, было шатким. Если бы Яна спросила, как там дела у Адриана, я бы могла ответить все что угодно: что я без понятия, что я переехала в его квартиру, что у нас все вот-вот накроется медным тазом или близко к тому.
Но Яна ни о чем не спросила, по крайней мере тогда. Ее сопровождала элегантная женщина, которую я прежде не видела, стильно одетая, из тех, которых встречаешь на улице и про себя восхищенно ахаешь. Это Элина, сообщила Яна, я хотела вас познакомить. Женщина улыбнулась, подавая мне руку, и я, хоть и смутилась поначалу, вдруг поняла, что эта женщина мне симпатична. Ты тут не скучаешь? — спросила Яна. Я помотала головой. Нет, засмотрелась на картину, пояснила я, показывая на работу Лейстер, почему-то я раньше на нее не обращала внимания.
«Предложение», кивнула Яна. Так ее обычно называют. Она прекрасная. Лейстер — уникальный случай, одна из первых женщин в Гильдии[9] и достигла определенной известности еще при жизни. Но после смерти многие ее работы были ошибочно атрибутированы, лишь к концу девятнадцатого века это удалось исправить. А потом? — спросила я. Яна пожала плечами. Ну, вот полотна Лейстер висят здесь. Ее более-менее знают, не в той мере, правда, в какой она заслуживает. Я кивнула, заметив, что Элина тоже изучает холст. Ты уже всё? — спросила я у Яны, и она отрицательно покачала головой. Нет, мне надо вернуться. Но ты же останешься на ужин? Я кивнула, а Яна уже уходила, она хотела познакомить нас с Элиной, чтобы каждой из нас было с кем пообщаться.
У Яны талант к дружбе, заметила Элина. Она так считает. Мы обе рассмеялись. Ее слова прозвучали мягко и вполне искренне, нам сразу стало легко друг с другом. Мы обе замолчали, и я сообразила, что Яна нас, конечно, познакомила, но никакой почвы для общения нам не предоставила, рядом со мной стоит какая-то женщина, и я ничего про нее не знаю. Мы двинулись по залу, Элина указывала на разные картины. На них такая умиротворенная атмосфера, хотя эпоха была отнюдь не без потрясений. Голландская империя стремительно расширялась, живопись того времени зачастую следует толковать именно в таком контексте. Если иметь это в виду, подчеркнутая домашнесть этих спокойных интерьеров смотрится совсем иначе. Она воспринимается как уход внутрь, как стремление повернуться спиной к бушующей снаружи буре.
А вы хорошо знаете этот период, сказала я, и она улыбнулась. Я искусствовед, преподаю в университете. Даже удивительно, что мы с Яной раньше не сталкивались, Гаага — такой маленький город, а здешняя арт-тусовка и того меньше, но, видимо, так вышло, потому что Яна тут недавно. Я, разумеется, знала, что ее взяли на эту должность, прибавила Элина. Мы шли по залам и галереям, медленно возвращаясь к Яниной выставке, и я спросила Элину, как ей Янины труды. Яна отлично справилась, ответила Элина. И в смысле выставки, и вообще в смысле работы. От нее требуют очень многого. Ее задача — модернизация музея, но ведь приходится ублажать и нас, искусствоведов. Я спросила: так вы здесь познакомились, через музейные дела? Нет, сказала Элина, мы познакомились по-другому, довольно неожиданно. Больше она ничего не стала объяснять, и мне не хотелось допытываться, мало ли где люди могут встретиться, она сама сказала: Гаага — маленький город.
Мы дошли до выставочного зала — он пустел на глазах. К нам подошел смотритель и осведомился, идем ли мы на ужин, и если да, то, пожалуйста, вам сюда, по лестнице. Мы с Элиной переглянулись, Яны нигде не было видно, и, помедлив секунду, мы двинулись вниз, в фойе, где нас ждало зрелище, причудливое до чрезвычайности. Там тянулись длинные банкетные столы, покрытые белыми скатертями. И по всему фойе были расставлены столики — с едой, уложенной в безупречные копии картин с выставки.
Зевксис и Паррасий наизнанку, проговорила Элина, изумленно улыбаясь. Я попыталась вспомнить, с чем связаны имена, это что-то из школьной программы, что-то насчет состязания между лучшими живописцами в Древней Греции. Я помнила, что Зевксис написал кисть винограда, такую убедительную, что птицы слетались ее клевать. Но это только первая половина сюжета, вторая — что же там сотворил соперник Зевксиса, Паррасий, — начисто позабылась. Птицы кружат над толпой, их крылья стучат о расписанную доску, — эта сцена вобрала в себя всю историю, ничего не осталось. Ладно, как бы то ни было, по словам Элины, это все — вывернутый наизнанку Зевксис; вокруг каждой живой картины даже устроили раму
