будто в него попал снаряд крупного калибра. Сквозь пелену из цементной пыли деловито сновали смуглые люди в комбинезонах и касках. Оператор сунул кассету в гнездо и нажал на Rec.

— Do you speak English? — бодро спросил я первого встречного.

Смуглый человек, слегка припорошенный цементом, застыл передо мной, как лист перед травой.

Я повторил свой универсальный вопрос. Ответом была гробовая тишина. Напарник выжидательно смотрел на меня. Планом «Б» мы не удосужились запастись.

— Мустафа! — вдруг с выражением проговорил человек.

Я счел, что он имеет в виду себя, но не угадал.

— Мустафа спик инглиш, — с жутким акцентом сказал сын Азии и воздел палец к небу.

Я понял, что выход найден.

— Эй, Мустафа! — крикнул турок в недра сортира.

Что-то упало и задребезжало, потом из-за цементной пелены появился другой его соплеменник в комбинезоне и каске, ростом пониже первого. С ним процесс пошел энергичнее. Помогая себе активной жестикуляцией, я выяснил, что бригада прибыла из Трабзона, предварительно подписав контракт на три месяца. Общих параметров сделки рабочие, само собой, не знали. Полиглот Мустафа знал английский еще хуже меня и тоже постоянно прибегал к жестикуляции.

Когда отчалили обратно в «пятерку», водитель Сева, увязавшийся за нами в «белый дом», разочарованно вздохнул:

— А я поверил, что там правда золотые унитазы.

Мы с оператором заржали так, что наш подержанный «Москвич» заходил ходуном. Про унитазы, конечно, наплел я перед выездом на съемку.

Специальный репортаж, впрочем, в эфир не вышел. Валентин Валентинович забрал его со студии заодно с исходным материалом. Мне он объяснил, что намерен выгодно продать сенсацию оппозиционерам из облсовета. На том всё и застопорилось. Потом я уволился, поняв, что случай тут поистине клинический, и отчаявшись получить свои кровные…

Доедая бутерброд, я прикидывал, как распорядиться тем помещением, которое пока есть. У бывшего дворянского собрания было два бесспорных преимущества: здесь топили так, что двадцатиградусный мороз на улице не ощущался абсолютно, и стены особняка были толстыми, как у крепостного каземата, гарантируя полную звукоизоляцию. Последнее обстоятельство имело для меня важное значение. Сегодня вечером, после шести, я планировал показать свой кабинет наборщице Маше из листка бесплатных объявлений.

Преимуществом Маши была грудь третьего с половиной размера, да и вся ее фигура откровенно располагала к разврату. С этой девушкой я познакомился на дружеской пьянке в еще одной редакции, где в прямом смысле дым стоял коромыслом. Пока народ вразнобой пел под гитару, мы с Машей обжимались в узеньком закутке, где весьма кстати перегорела лампочка. Там же условились продолжить, не откладывая ничего в долгий ящик.

Маша была не замужем, я не женат, и мы оба жили с родителями. Дивана или кровати в отделе публицистике не было, но, помимо стола и стульев, сохранилось кресло музейного вида. Заранее проверив прочность его ножек, я рассудил, что оно послужит нам подспорьем. Вахтер на первом этаже мирно дремал над кроссвордами, и опасаться его вмешательства не приходилось.

Поэтому, сметя крошки в корзину для бумаг, я двинулся в отдел распространения. Там был единственный в здании телефон, не отключенный на неуплату. Маша ждала моего звонка с подтверждением свидания.

В отделе царил хаос. Незнакомые мне плюгавые мужички, кряхтя и матерясь сквозь зубы, тащили на себе мешки с сахаром прямо к выходу и дальше, во двор. Дверь была распахнута настежь. На линолеуме таяли ошметки снега с грязью. Гена дирижировал переноской.

— Оптом толкнул? — спросил я по простоте душевной.

— Ага, как же! — саркастический отозвался заведующий. — Следы заметаем.

— Следы чего?

— Проверка идет.

Тот же надежный источник, что и прежде, поведал Гене о грядущем визите комиссии из мэрии. Целью проверки было доказать нецелевое использование дома с мордами. Оформить затем постановление и выселить нас, действительно, оставалось бы делом техники.

— У нас другие недозволенные вложения есть?

— Есть. Погоди минуту, я маму позову и пойдем разбираться, — сказал Гена.

Ирина Антоновна, нервно курившая на крыльце, сменила сына, и мы с ним потопали по основной лестнице на третий этаж. Угловую комнату с окном на бизнес-центр по соседству редакция сдавала дизайнерскому бюро. Оно проектировало интерьеры и шило шторы. По моему убеждению, это было совершенно безнадежное занятие. В нашем городе остановившихся оборонных заводов вряд ли нашлась бы масса желающих улучшить свои интерьеры.

— Оля, это временно, — Гена не дал хозяйке бюро и рот открыть. — Давай, сворачивай хозяйство.

— Ген, я заплачу завтра… — начала Оля, хрупкая блондинка в очках и застиранном джинсовом костюме.

— Давай-давай, не тормози. Иначе всем капут.

Олино имущество мы в темпе растащили по разным кабинетам дружественной фракции. Мне достался чертежный прибор, он же кульман, в виде доски с ножками. Многочисленные рулоны красивых тканей Гена уволок в освобожденную от сахара кладовую. «Типа к ремонту готовимся», — на скаку сформулировал он правдоподобную версию. Чашки-вилки-ложки, сменную обувь и прочие пожитки хозяйка забрала домой.

— Всё?

Гена вдруг стушевался.

— Еще кого-то пригрели? Где?

Я полагал, что за месяц, проведенный в особняке, успел изучить его закоулки. Выяснилось, что это ложный посыл. Между третьим этажом и чердаком тянулся малозаметный коридорчик. Его дальняя, тупиковая часть, точь-в-точь над дизайнерским бюро, была отсечена деревянной перегородкой, выкрашенной, как фасад, в зеленый цвет. В перегородке имелась дверца с ручкой и врезным замком. Из замка торчал ключ с картонной биркой. «401а» вывел на ней кто-то химическим карандашом.

Воспользоваться ручкой я не успел. Незапертая дверца отворилась наружу благодаря обитателю этого убежища.

— Э-э… здравствуйте, — рефлекторно вырвалось у меня.

Перед нами стоял, почти касаясь головой потолка, высокий старик, седой как лунь. Когда-то он был силен, статен и широк в плечах, как Владислав Локтев. Теперь прожитые годы давили на него, заставляя против воли сутулиться. Резкие черты лица дополняли глубокие морщины на лбу и возле рта. Над глубоко запавшими темными глазами кустились белые брови. Сжатые губы и выдающийся подбородок выдавали натуру, не привыкшую попусту разбрасываться словами. Хотя последнее я, вероятно, домыслил позднее.

Старик был одет в коричневый мешковатый костюм-тройку, светло-розовую рубашку, манжеты которой торчали из рукавов пиджака, и коричневый же галстук в бежевую крапинку, повязанный большим узлом. В середине девяностых галстуки носили иначе. Несмотря на явные анахронизмы во внешнем облике, человек из кабинета «401а» не выглядел потерянным или опустившимся. Стрелки на его брюках были просто образцовыми, воротник рубашки чистым, а брился он, по-моему, ежедневно со всей возможной тщательностью.

— Просьба освободить помещение, — сказал я казенно.

Старик сделал движение, будто расправлял плечи. Ему это плоховато удалось. Глаза его сверкнули.

— Я Поспелов, — проговорил он ясным и зычным голосом.

— А я Филимонов, — представился Гена.

— Не