Шрифт:
Закладка:
И наконец, был тогда еще никому не известный астрофизик по имени профессор Тайсон - Нил де Грасс Тайсон, каким его позже узнает весь мир. Его эпатажный стиль преподавания был заразителен, что еще больше усиливалось приветливостью, которая стала его визитной карточкой. Раз в неделю он приезжал на поезде из Нью-Йорка, где его недавно назначили директором планетария Хейдена, и его присутствие мгновенно завораживало зал, когда он входил в дверь. Затем он устраивал почти театральное шоу из своего ритуала перед занятиями, чтобы занять как можно больше места: церемониально снимал пиджак, галстук и часы, вынимал бумажник из кармана и клал его на стол, а иногда даже выходил из туфель. Было очевидно, что он не хотел, чтобы хоть один отвлекающий фактор встал между ним и одержимостью астрофизикой, которой он пришел поделиться с нами.
Особенно запомнилась заключительная лекция занятия. Он опустил свет, проецировал ставшую знаменитой фотографию далекой Вселенной, сделанную телескопом Хаббл, и заговорил с нами таким звучным голосом, что это было похоже на зов из глубин космоса.
"Сделайте вдох, все. Просто... позвольте этой фотографии омыть вас". Его слова были тщательно подобраны и мягко произнесены. "Эти крошечные искорки света - не звезды и даже не звездные системы. Это целые галактики. Сотни тысяч. Это масштаб, который наш тщедушный мозг не в состоянии даже обработать. Но благодаря таким инструментам, как "Хаббл", мы - как вид - получаем первые проблески. Вот почему я показываю вам это изображение в последний день нашего путешествия - потому что я не хочу, чтобы вы когда-нибудь забыли это чувство. Оставайтесь любопытными. Оставайтесь смелыми. Будьте всегда готовы задавать невозможные вопросы. Эта спекулярная экспозиция - глубокое поле Хаббла - является свидетельством того, насколько прекрасными могут быть ответы".
Формировались два мира. Это была реальная жизнь, в которой я продолжал беспокоиться о здоровье матери, о нашей финансовой способности и о своем статусе аутсайдера (хотя и все более удачливого). Затем был Принстон. Место, которое я мог описать только как рай для интеллектуалов.
Между ними были мистер Сабелла и Джин. Когда средняя школа осталась позади, я мог относиться к ним так же, как к любым другим друзьям (хотя моя мама придерживалась прозвища для мистера Сабеллы, одновременно ласкового и формального: dà hú zǐ shù xué lǎo shī - "большой бородатый учитель математики"). Будучи единственными взрослыми в моей жизни, которые действительно пережили американский колледж, они стали бесценными доверенными лицами в первые неуклюжие месяцы моей жизни. Мы с мистером Сабеллой поддерживали связь еженедельными телефонными звонками, которые продолжались без исключения, а посещение дома его семьи было желанным отдыхом от новой жизни, которую я любил, но часто находил подавляющей.
Дети Сабеллы быстро росли, старший уже был подростком, и вся семья, похоже, сблизилась из-за общей любви посмеяться над моей рассеянностью; моя склонность забывать перчатки даже в самые холодные дни была любимой, как и моя очевидная неспособность носить одинаковые носки. Но за телефонными звонками, приглашениями на ужин и дурачествами они были моими первыми американскими примерами для подражания. Они были скромными, преданными своему обществу и неизменно добрыми.
Однако моей попытке жить в разных мирах одновременно не суждено было продлиться долго, и они столкнулись еще до того, как я закончила первый курс. Как ни загадочно, но давний недуг моей матери, чем бы он ни был, ухудшался так постоянно и на протяжении многих лет, что теперь это был кризис. Как я вскоре узнаю, это была судьба, которую мои родители предвидели уже давно - возможно, всю мою жизнь, - но не были готовы к ней. Теперь, похоже, у них больше не было выбора. Пришло время рассказать мне.
В подростковом возрасте моя мать перенесла долгую ревматическую лихорадку, которая разрушила ткани сердечных клапанов и привела к хроническому ухудшению состояния сердечно-сосудистой системы в зрелом возрасте. Врачи даже предупредили ее, что рождение ребенка - меня - слишком опасно, чтобы быть целесообразным с медицинской точки зрения. Эта деталь одновременно и согревала, и ранила мое сердце: я и так многим обязана ее духу-отступнику, и было уместно добавить к этому списку и свое существование. Однако теперь тяжесть ее состояния рисковала перерасти из неприятного хронического заболевания в острую и, в конечном счете, смертельную угрозу. Без операции каждый новый день мог стать для нее последним.
"Мне... очень жаль". В тоне мистера Сабеллы прозвучала ранимость, которую я не привыкла слышать.
"Что мы будем делать? Врачи говорят, что ей нужна эта операция, чтобы выжить".
Тишина на линии длилась всего мгновение, но этого хватило, чтобы мое сердце опустилось. Даже у него не было ответов.
"... Хотел бы я знать, Фей-Фей".
Началась паника.
На периферии моего сознания забрезжила картина немыслимого: жизнь без мамы. Эта мысль была настолько мрачной и дезориентирующей, что я не мог ее полностью осознать. Это была чистая, первобытная тяжесть, бесформенная, но ледяная и удушающая. Она зарывалась в яму моего желудка, все глубже и глубже. Это было одиночество, к которому я просто не был готов.
Хуже того - как ни гротескно это признавать, - к нашему горю добавились еще и неловкие практические заботы. Мы думали, что мы так много сэкономили, объединяя наши зарплаты и навязчиво экономя в течение многих лет, но узнали, что расходы на операцию были как минимум на порядок больше, чем содержимое нашего расчетного счета. По мере того как мы пытались понять наши возможности - или их отсутствие, - становилось все яснее и яснее, что одни только расходы на послеоперационные обследования и восстановление, скорее всего, разорят нас.
Видения будущего нашей семьи без мамы поглотили меня. Я вспоминал, как трудно было держаться на плаву даже с ее скромной работой, и насколько ближе к невозможности это было бы без нее. При всей теплоте моего отца, он не был прирожденным кормильцем; он оставался тем же вечным ребенком, каким был всегда, и нуждался в серьезности моей матери в качестве противовеса. И вот я здесь, в Принстоне, изучаю физику. Домино за домино готово было упасть. Я даже не мог представить, на что будет похожа жизнь, когда пыль осядет.
И тут нам повезло. Хотя мистер Сабелла лично не знал, как обойти стоимость операции, через несколько недель эта ситуация всплыла в разговоре
