Веселая мамина способность обслуживать клиентов была не единственным сюрпризом. Понимая, что химчистка - довольно низкодоходный бизнес, а переделка одежды - прибыльное исключение, она начала предлагать эту услугу нашим клиентам, не смущаясь, очевидно, почти полным отсутствием опыта. Опираясь на скромные навыки шитья, которые она приобрела, шив одежду для меня в Чэнду, она взяла на себя труд превратить хобби в профессию, усердно обучаясь в процессе работы. И это сработало. Даже наши первые клиенты - люди, которые, по сути, отдавали свою одежду в руки дилетанта, - никогда об этом не догадывались. Она быстро и незаметно развила свой навык, сохраняя хладнокровие и методично исправляя ошибки, допущенные в самом начале, и уже через год заработала повторный бизнес и постоянную лояльность.

Мой отец тоже нашел способ внести свой вклад. Многочисленные станки цеха были для него как игровая площадка, и он регулярно обслуживал котел, прессы, транспортер для одежды и машину для химчистки. Со временем его страсть к возиться с машинами вылилась в тысячи долларов экономии на ремонте и даже переросла в творчество: одним из самых вдохновенных его штрихов стала сеть проводов и крюков, установленных по всему цеху, чтобы служить лесами для плюща и других вьющихся растений. Это сделало интерьер неожиданно пышным и зеленым, радуя покупателей и одновременно потакая его любви к природе.

Бывали моменты, когда мне приходилось отступать и просто наблюдать. Это были люди, с которыми я вырос в Китае: сильные, находчивые, впечатляющие. Я слишком давно их не видел. Я гордился тем, что стал свидетелем их возвращения.

Я так и не смог понять, что такое колледж, как большинство американцев. Самым очевидным препятствием были мои домашние обязанности, подчеркнутые все еще скрытым характером и склонностью к одиноким занятиям, которые затрудняли все, что выходило за рамки академических занятий. Но было и кое-что еще: чувство отделенности от моих сверстников, усиленное тем, что оставалось от моего языкового пробела, любым количеством культурных различий и, конечно же, огромным классовым разрывом.

Напоминания об этом разрыве часто были поверхностными, даже едва заметными, но они всегда присутствовали. Например, как будто я был пресловутым ребенком сапожника, наша новая роль в бизнесе химчистки не расширила мои возможности в плане гардероба. Но это, по крайней мере, было решаемой проблемой: одним из преимуществ обучения в школе с такими одинаково богатыми студентами было то, что выброшенная одежда практически переполняла прачечные общежития. Подобно тому, как вещи, полученные из рук в руки, помогли мне выучиться в старших классах, одежда из секонд-хенда помогла мне выжить на старших курсах.

Другие разрывы преодолеть было сложнее. Я никогда не вступал ни в один из знаменитых школьных клубов любителей поесть и никогда не пользовался тем инстинктом налаживания связей, которым, казалось, обладают многие студенты Лиги плюща. Оглядываясь назад, я не уверен, что посетил хоть одну вечеринку. В конце концов, даже поступление в такое место не могло изменить того факта, что я был продуктом мира, который многие мои сверстники сочли бы непостижимым. Мне было так же трудно понять их.

Но в такой замкнутой жизни были и свои плюсы. Поскольку свободное время и так было ограничено моими обязанностями, мне было трудно оправдать все, что могло бы разбавить богатство моей учебы. Каждый день приближал меня к концу обучения в университете, и я не мог смириться с мыслью, что буду сожалеть об упущенном шансе узнать что-то ценное. Поэтому я составлял свое расписание так плотно, как только мог, погружаясь в математику и физику, просматривая объявления о лекциях и семинарах на пробковых досках и беря стопки книг в библиотеке.

У меня даже появилась привычка каждую пятницу заглядывать на послеобеденный чай, устраиваемый для сотрудников Института перспективных исследований. Разумеется, у меня не было там никаких дел, но мероприятия не были строго частными, и я иногда встречал аспиранта, с которым мог поболтать о нашей работе. Но все, что мне было нужно, - это возможность впитать в себя ощущение присутствия, пройтись среди умов, сделавших это место столь легендарным для ученых, и даже уловить обрывки их разговоров. Я жил ради тех моментов, когда в толпе можно было неожиданно увидеть физика-первопроходца, например Джона Уилера, или передового исследователя теории струн, например Эдварда Виттена. Эти встречи становились тем более сюрреалистичными, что были прозаичными: титаны своих областей огибали лестницу, тянулись за салфеткой, жонглируя закусками, или кивали во время светской беседы. Гиганты, населяющие такой же обыденный отрезок жизни, как и моя собственная.

Кое-что начало меняться ко второму курсу. Хотя любовь к физике не ослабевала, я обнаружил, что задаюсь вопросом, что этот предмет значит для меня в грандиозной схеме вещей, как будто нити начали распутываться. Я задавался вопросом, действительно ли физика как таковая так вдохновляет меня, или просто дух, который движет физикой - смелость, которая побуждает некоторые из самых ярких умов истории задавать такие дерзкие вопросы о нашем мире. Мне отчаянно хотелось пойти по их стопам и помочь раскрыть какую-то неизвестную истину, но я уже не был уверен, что это будет за истина.

Тем временем я продолжал читать, проявляя все больший интерес к умам, стоящим за идеями, которые так захватили мое воображение. Я поглощал биографии таких мыслителей, как Эйнштейн, Фейнман и Бор, изучая их историю так же пристально, как свою собственную курсовую работу. И хотя я узнал много нового об их интересе к субатомным частицам и природным константам, я начал замечать одну закономерность - своеобразную, но странно последовательную.

Одна за другой величайшие фигуры в физике, казалось, проявляли в конце карьеры неожиданный интерес к тайне жизни как таковой и даже делали резкие шаги в сторону формального изучения биологии. Эрвин Шредингер был одним из моих любимых примеров. Несмотря на карьеру, проведенную на переднем крае квантовой механики двадцатого века, его короткая, но глубокая книга "Что такое жизнь?" рассматривала генетику, поведение живых организмов и даже этические последствия их изучения. Книга произвела на меня неизгладимое впечатление, и меня захватила идея исследовать мир через более органичную призму. После долгих лет следования по следам физики к самым дальним уголкам Вселенной она вдруг удвоилась, заставив меня впервые заглянуть внутрь себя - в сторону живых тел, бьющихся сердец и беспокойных умов.

Мой список чтения становился все более эклектичным. Я погрузился в книгу Дугласа Хофштадтера "Гёдель, Эшер, Бах: вечная золотая тесьма" и был потрясен диапазоном и глубиной "Нового разума императора" Роджера Пенроуза. В случае с обеими