змеиного шипения вперемешку с брызжущей слюной, да и только. Поэтому мы кричали, прыгали, улюлюкали, по-детски смешно насвистывали, сложив губы трубочкой, — в общем, производили соответствующий всеобщему возбуждению шум и гам. Дружно задирали головы, вставали на носочки, прикрывали ладонями-козырьками прищуренные глаза, пытаясь неотрывно следить за плавным круговым полётом белоснежных голубей в завораживающей слепящей синеве.

Так жизнь и шла — медленно, размеренно, неторопливо. Я знал всех ровесников из окрестных дворов, был уверен, что осенью вместе с ними пойду в один класс жёлтой трёхэтажной школы, расположенной в соседнем переулке. Но в самом конце весны родители — «наконец-то», с глубоким вздохом подчёркивала мама — получили долгожданную квартиру. Мы переехали в новый район как раз под занавес последнего предшкольного лета. Обещанного деревенского отдыха, конечно же, не получилось. Все три месяца мы таскали и возили туда-сюда какие-то громоздкие вещи, картонные коробки и объёмные тюки, что-то постоянно доскребали, докрашивали, доделывали в новой просторной, пустующей пока квартире. Родители суетились, нервничали, переругивались, торопясь закончить все работы к сентябрю и переоформить мои документы в ближайшее учебное заведение.

Новая школа была пятиэтажным белым зданием с просторными коридорами, с отдельно пристроенным спортзалом и настоящим, огромным футбольным полем. Вообще, в этом районе всё оказалось гигантским и очень впечатляющим.

Вместо привычных узких, изгибающихся и переплетающихся переулков, которые можно было перепрыгнуть в три прыжка, здесь были проложены величественные, широченные проспекты. Их наполнял бесконечный поток гудящих, спешащих куда-то машин. Прямо за нашим новым домом начиналось ведущее за город шоссе, по которому днём и ночью сновали небольшие машинки и солидные грузовики. От шоссе круглосуточно шёл гул, словно от растревоженного пчелиного улья. После полусонных, утопающих в тополином пуху, пустынных улиц дремотного центра я никак не мог привыкнуть к шуму и гомону распластавшегося во все стороны необъятного пространства. К тому же я здесь совсем никого не знал, и, как я вскоре заметил, местные жители тоже не знали друг друга. Это было так непривычно после нашего живущего единой общественно-семейной жизнью двора с его архаичным, почти домостроевским укладом…

В конце августа мы окончательно перебрались в новый, абсолютно лысый жилой массив. Деревьев здесь просто не было, как не было тенистых дворов, парков и аккуратных, ухоженных скверов, огороженных по периметру затейливой чугунной оградой. Всё окружающее пространство, похожее на неухоженное поле, сплошь занимали свежепостроенные блочные шестнадцатиэтажные дома и низкорослые трансформаторные подстанции.

Здесь соседи не знались с соседями, а люди были совсем не такие общительные и приветливые, как у нас во дворе. Никто не здоровался с тобой на улице, не интересовался твоими делами, как бы между прочим обещая зайти вечером к бабушке или маме поболтать о том о сём.

В прежнем доме у нас казалось очень странным, если кто-нибудь не знал поимённо всех жителей соседних подъездов. В этом же диком месте было нормально не знать даже соседей по лестничной площадке. И все строго придерживались такой загадочной для меня нормы.

Я чувствовал себя всем и всему чужим, потерянным, никому не нужным и не интересным. Родители занимались затянувшимся переездом, обустройством на новом месте. Им было не до меня: столько важных забот — от оформления документов до расстановки мебели. Я часами слонялся по пыльным окрестностям, тупо, без какой-либо особой цели обходя многоэтажные гигантские соты. Заканчивалась одна железобетонная коробка — начиналась следующая. Как только заканчивалась она — шла другая. И так повсюду внутри новоиспечённого периферийного района. Грандиозный размах и масштаб почему-то не раскрепостили меня, а наоборот, подавили своим гигантизмом и полной обезличенностью.

За последние две летние недели я так ни с кем и не познакомился, поэтому поступление в школу стало для меня чем-то вроде вступления в другую, совершенно незнакомую жизнь. На новом месте у меня не было друзей, я не знал никого из своих будущих одноклассников, хотя очень стремился к этому. В преддверье первого сентября я жутко переживал. Не один раз проверил с вечера, всё ли положил в портфель, хотя туда, собственно, и класть-то особенно было нечего. Но я всё равно боялся забыть что-то важное. Всю ночь проворочался в полудрёме, опасаясь проспать, хотя прекрасно понимал, что родители обязательно разбудят меня загодя.

Проснулся я, конечно же, совершенно разбитый, почти ничего не поел, надел второпях новенькую серую форму, ещё раз зачем-то проверил содержимое тощего ранца, вооружился букетом бледно-розовых гладиолусов чуть ли не в мой собственный рост и отправился в школу.

На непродолжительной шумной линейке я не разобрал ни слова, поскольку непрестанно вертел головой, пытаясь не пропустить мимо ушей ни одной из произнесённых кем-либо поблизости фраз. В итоге впитал в себя всю предпраздничную какофонию звуков, суету, волнение — и к концу торжественной части полностью потерялся.

Когда всех нас, таких нарядных, с большущими букетами и округлившимися от перевозбуждения и страха глазами, повели в класс, оказалось, что я умудрился где-то позабыть портфель. Он, конечно же, вскоре обнаружился в углу раздевалки. Но за то время, пока я, раскрасневшийся и вспотевший, метался в поисках по коридорам, все ученики, как и положено, прилежно расселись за парты. Число первоклашек оказалось нечётным, и мне, опоздавшему, досталась последняя парта у окна, где я остался в гордом одиночестве.

Так я и просидел все свои школьные годы один за последней партой у окна.

Моими первыми собеседниками и поверенными грустных мыслей стали две хиленькие берёзы и рябина, растущие прямо под окнами школы. Эти чахлые представители небогатой местной флоры были, видимо, посажены учениками на субботнике, призванном облагородить и оживить пришкольную территорию. Несмотря на скудость почвы и отсутствие ухода, деревья как-то прижились и теперь приветливо махали мне ветвями, сгибаясь под порывами налетающего ветра.

Они были мои самые лучшие, самые близкие друзья. Учителя, разумеется, этого не знали и задавали мне один и тот же надоевший вопрос: «Ну что, что ты там увидел такого?» Они-то сами ничего особенного за окном не видели. Несколько тощих, облысевших деревьев, три-четыре пёстрые кучки облетевшей листвы, разваленная помойка и безлюдный из-за непогоды участок соседнего детского сада не представляли ни для кого интереса. Строгим педагогам было не понять, что я беседую со своими товарищами, делюсь с ними маленькими радостями, огорчениями, планами на будущее, советуюсь, иногда даже спорю…

Не то чтобы я вдруг стал очень нелюдимым и замкнутым ребенком, нет. Я, как и большинство моих сверстников, гонял мяч на школьном поле, играл зимой в хоккей, рвал о заборы штаны, сдавал нормативы ГТО, собирал макулатуру, изредка дрался — в общем, с виду был как все. Но