были ангажементы на дирижирование (в Японии и в Австралии), она, под стать своей матери, надеялись не только сохранить его тайну, но и защитить его планы. Обе женщины были ему преданны, отмечал Тауэр, вспоминая, как они каждый вечер укладывали Нуреева в постель и стояли рядом, пока он не засыпал – потому что «Рудольфу нравилось внимание». Когда сын Бали, Артур, погиб в автомобильной катастрофе в 1983 году, Рудольф бросил все, чтобы быть рядом с ней. Теперь она считала его своим вторым сыном.

* * *

В июле, вернувшись в Париж, Рудольф сразу же приступил к постановке «Баядерки» – балета, с которого началась и которым закончилась его карьера на Западе. Именно своим танцем в «Баядерке» Нуреев впервые поразил Париж во время дебютных гастролей Кировского на Западе в 1961 году. И именно «Баядерку» он поставил первой для Королевского балета в 1963 году. Дебют Рудольфа в роли Солора в Кировском театре продемонстрировал его харизматическое благородство и закономерно привел к дебютам в других ролях – Альберта, Дезире и Зигфрида. Но «Баядерка» оставалась единственным крупным балетом Петипа, который Нуреев еще не ставил в полном объеме.

На Западе он поставил только сцену «В царстве теней». И ему давно хотелось поставить этот четырехактный балет целиком. В этом его поддерживал Игорь Эйснер, инспектор по танцевальным проектам при французском правительстве, который периодически присылал Рудольфу открытки с одним-единственным словом, написанным поперек них. И этим словом было «Баядерка».

Премьеру балета поначалу намечали на более ранний сезон Парижской оперы, но потом перенесли. «Наконец-то “Баядерка”, – сказал Рудольф, узнав о том, что премьеру назначили, уже окончательно, на 8 октября 1992 года, и, возможно, предчувствуя, что это последний балет, который ему удастся поставить.

С целью воссоздать на сцене воображаемый им волшебный мир Нуреев обратился к своим друзьям Эцио Фриджерио и Франке Скуарчапино. Эта супружеская команда художников-декораторов воспроизвела образы, краски и архитектуру Востока по памятникам и картинам мастеров двух империй – Индийской и Османской. Рудольф смаковал «излишества» балета, «его красочность, буйство чувств, сладострастие и насыщенность событиями, напоминавшими “Тысячу и одну ночь”, – признался он репортеру.

Просмотрев вместе с Патрицией Руанн видеокассету с записью постановки Кировского театра, Нуреев пригласил свою бывшую партнершу из его труппы, Нинель Кургапкину, приехать из Санкт-Петербурга и понаблюдать за репетициями. Его главные изменения, естественно, затронули мужские партии, которым Рудольф придал значимости.

Работа над балетом шла легко, но кардиологическое обследование показало рецидив перикардита у Нуреева. Несмотря на возражения Канези, он отказался от больничного лечения и отправился на Ли-Галли за своими прежде безотказными целительными средствами – морем и солнцем. Там к нему присоединились друзья из различных периодов его жизни. Люба Романкова прилетела с мужем из Санкт-Петербурга, Марика Безобразова – из Монте-Карло, а Уоллес Поттс – из Лос-Анджелеса. Уоллес, также ВИЧ-инфицированный, начал проявлять особую заботу о Рудольфе; чуть ли не каждый день он звонил Канези и докладывал ему о здоровье друга, хотя добиться прямой связи порой бывало нелегко. Нуреев плавал в море, изучал оркестровые партитуры и – впервые в своей жизни – берег энергию и силы. Приехав к Гору Видалу в близлежащий Равелло, он «уставший, разомлел на диване, попивая белое вино, и молчал, пока мы не заговорили о последней балетной сплетне». Тогда вовсю муссировалась история о том, как Дарси Кистлер заявила в полицию на своего мужа Питера Мартинса, во время ссоры поднявшего на нее руку[322]. «Питер Мартинс убил свою жену? – уточнил Рудольф. – Нет? Очень жаль», – тихо добавил он, припомнив, как ему хотелось приударить за 16-летним Мартинсом в Дании, когда Эрик предупредил его: «Не стоит. Он слишком юн. А то сядешь в тюрьму». Лицо Рудольфа показалось Видалу «измученным, но красивым, все еще напоминающим татарского хана. Верхняя часть тела начала чахнуть, но нижнюю болезнь еще пощадила, ноги мощные и ступни – для танцовщика – не слишком деформированные, без молоткообразных искривлений пальцев».

Увы, к тому времени, как на остров Галли в конце августа прибыла Марика Безобразова, Рудольф настолько ослабел от недуга и недоедания, что его пришлось вывозить с острова вертолетом и отправлять обратно в Париж.

3 сентября в аэропорту Шарль-де-Голль его встретил Канези, не веривший, что Нуреев вернется с Ли-Галли живым. Врач уже начинал подозревать, что Рудольф несокрушим, но первый же взгляд на исхудавшую, почти «призрачную» фигуру, приближавшуюся к нему шаткой походкой, убедил его в обратном. В глазах Канези Нуреев прочитал свой приговор. «Итак, – напрямик спросил он, – это конец?»

До премьеры оставалось всего три недели, а значительную часть «Баядерки» только еще предстояло поставить. В тот день, когда Рудольф вернулся в студию Петипа на репетицию, танцовщики испытали потрясение: настолько истощила их некогда «дикого» худрука беспощадная болезнь. Естественно, они постарались не выдавать своих чувств. Нуреев говорил только шепотом и не мог демонстрировать движения, не теряя при этом равновесия. «Это было очень, очень тяжело, – вспоминала Изабель Герен, которую Рудольф отобрал на роль Никии. – Даже понимая, что он вконец измучен, я пыталась с ним шутить. Он был тяжело болен и умирал, но все еще источал ауру и сохранял блеск в глазах». По свидетельству Элен Трейлин, бывшей тогда директором театральных программ Оперы, танцовщики сознавали, что значил для Нуреева этот балет, и работали «с полной отдачей». Вся труппа, «даже те, кто прежде выступал против него», проявляли необыкновенное великодушие. «Им хотелось, чтобы он позабыл все старые обиды и конфликты». И так бы, возможно, и случилось, если бы кордебалет не напомнил Рудольфу о прежних временах, пригрозив «зеленой» забастовкой в ответ на его просьбу носить на рукавах их костюмов чучела попугаев.

Постановкой «Баядерки» Нуреев намеревался воздать дань Петипа и тем традициям, что повлияли на его карьеру. Хотя Рудольф довольно строго следовал канве Кировской постановки, они с Нинель Кургапкиной не всегда бывали единодушны в своем мнении. По словам Руанн, ассистировавшей обоим, «брови [Рудольфа] поднимались, глаза расширялись, и он говорил ей по-русски что-то такое, что делало дальнейшую дискуссию бесполезной». Так, например, Нуреев решил восстановить более сложную оригинальную версию вариации Гамзатти, «коронной» роли Кургапкиной, и начал вносить изменения в соло Солора в начале сцены «В царстве теней», которую он сам впервые поставил в Парижской опере в 1974 году. Когда Рудольфу становилось чуть лучше, он излучал энергию и находил способ обозначить движения, хотя исполнить их все же не мог. А когда ему было плохо, Нуреев наблюдал за репетицией, лежа на кушетке[323]. «На вопросы о самочувствии он отвечал: “Пока жив”, – вспоминала Руанн. – В