с Рудольфом. Когда они выходили из кинотеатра, она взяла его под руку, но Нуреев поморщился: «Не надо, Сьюзи. Я слишком слаб». Впрочем, дома к нему снова вернулась энергия, и Хендл смогла уйти только поздней ночью.

Через несколько дней, по пути в Линкольн-центр, Рудольф столкнулся с Питером Мартинсом и простоял с ним на углу улицы больше часа, обсуждая темп музыки в «Спящей красавице». «Мы соглашались по поводу одних фрагментов и спорили о других, – вспоминал Мартинс. – Как будто оба собирались танцевать. Мимо проходили люди, некоторые из них узнавали [Рудольфа], а мы все продолжали обсуждать “Спящую красавицу”. Он сделался очень серьезным. Не говорил глупостей, не язвил в адрес Баланчина и не называл меня “датской принцессой”. Для него имела значение только музыка Чайковского».

Рудольф напряженно репетировал перед своим дирижерским дебютом в Америке. Своим усердием он вызвал восхищение у Чарльза Баркера, который, зная о серьезной болезни Нуреева, заранее предупредил об этом музыкантов. Прокофьевскую партитуру «Ромео и Джульетты», с ее переменами метра и быстрыми модуляциями, признают сложной даже очень опытные дирижеры. «В ней много трудных мест, – подтвердил Баркер, – особенно в третьем акте, где редко играет весь оркестр. На протяжении сорока минут приходится дирижировать малыми группами инструментов. Зачастую лишь две или три группы играют одновременно, и то один – два такта, после чего вступает другая инструментальная группа. Сохранить концентрацию и сосредоточенность при этом очень трудно». Рудольф только один раз репетировал с оркестром «Американ балле тиэтр», и одно его старание произвело на музыкантов неизгладимое впечатление.

Поскольку Нуреев никогда официально не заявлял о прекращении танцевальной карьеры, Херманн решила превратить весеннее гала-представление труппы в его своеобразное «прощание с Нью-Йорком». Роль почетного председателя вечера согласилась взять на себя Жаклин Онассис. Наряду с Джесси Норман она посетила и генеральную репетицию спектакля, что очень взбодрило Рудольфа. Его протеже Сильви Гиллем и Лоран Илер были приглашены на роли, которые Нуреев и Фонтейн танцевали на мировой премьере «Ромео и Джульетты» двадцать семь лет тому назад. «Гиллем нужна была труппе в этом спектакле, как собаке пятая нога, – вспоминала Херманн. – Я пошла на все, чтобы ее заполучить, потому что пообещала Рудольфу не говорить ей, насколько тяжело он был болен. Гиллем не хотела участвовать в этом представлении. «Это не мой спектакль, – говорила она. – Это будет цирк, чтобы дать Рудольфу подирижировать». Гиллем взвинчивала цену. А когда я заплатила ей затребованную сумму, испытала шок. «Лучше соглашайтесь, – предупредила ее я, – иначе потом будете сожалеть». Она приехала, и, встретившись с Рудольфом у него на квартире, поняла, что он болен. Я ушла около трех часов дня, а она все еще оставалась там».

Как и предвидела Гиллем, блистательная публика собралась в театре вечером 6 мая, в основном с одной целью – увидеть Рудольфа. Но пришли все эти люди аплодировать не столько его дирижированию, сколько жизни, отданной танцу, его преданности сцене, трогавшей без исключения всех. В зрительном зале можно было увидеть Ирину Колпакову и Алессандру Ферри (первую и последнюю партнершу Рудольфа в «Жизели»), Наталию Макарову, Виолетт Верди, Дарси Кистлера и светских львиц Нью-Йорка – Энн Басс, Блейн Трамп и Пэт Бакли. Была там и Моник ван Вурен. Мод Гослинг прилетела из Лондона, Мишель Канези – из Парижа, Уоллес Поттс – из Лос-Анджелеса, Жаннетт Этеридж – из Сан-Франциско.

Рудольф, поднявшийся на подиум во фраке и белом галстуке, выглядел изможденным. Но как только публика приветствовала его аплодисментами, он взбодрился, словно оживленный ее преданностью. Удерживая равновесие левой рукой, он поднял правой дирижерскую палочку. Канези заволновался, что Нуреев упадет, а потом сказал себе: даже если он умрет на сцене, «это именно то, чего хочет Рудольф».

Питер Мартинс на протяжении всего представления не сводил с Рудольфа глаз, заинтригованный его увлеченностью и растроганный его смирением. «Никогда я не питал к нему такого уважения, как в тот вечер. Именно тогда он стал той личностью, которую я видел в нем всегда, но которой [он] никогда не позволял проявляться», – сказал потом Мартинс. Клайв Барнс высоко оценил исполнение, хотя другие критики сетовали на вялый темп. Однако для Мартинса, как и для дирижера «Американ балле тиэтр» Чарльза Баркера и многих других гостей, гораздо важнее было не то, как дирижировал Рудольф, а то, что он вообще дирижировал.

Исполнение окрылило Нуреева, но и утомило его. На приеме, который Херманн устроила для него после спектакля в «Дакоте», Рудольф был вынужден удалиться в спальню. И друзья, и бывшие партнерши заходили туда по очереди, чтобы повидать его. «Спасибо вам за то, что вы поддерживали меня все эти годы», – говорил он некоторым из них. На следующий день Рудольф уехал на свою ферму в Вирджинии в сопровождении Жаннетт и Уоллеса. Там он гулял, обходя свои обширные владения. И конечно же, читал. На его прикроватной тумбочке лежал и номер «Нью-Йорк таймс» с рецензией на книгу Анатоля Бройяра «Опьяненный собственной болезнью, и другие рассказы о жизни и смерти».

Вскоре Нуреев вернулся в Вену дирижировать программой из арий Россини и Моцарта во дворце Ауэрсперг. Это выступление далось ему с великим трудом и немыслимым усилием воли. Руки уже не слушались Рудольфа, он мог шевелить только пальцами, и «все видели, насколько тяжело он болен. Его кожа была совсем белой, а на лице двигались только глаза».

С каждым днем ему становилось все хуже; по словам Луиджи Пиньотти, «он сгорал, как свеча», постепенно, но неотвратимо. И тем не менее, в июле Рудольф полетел в Сан-Франциско – дать концерт, которому суждено было стать последним. Со студенческим оркестром Калифорнийского университета он исполнил «Ромео и Джульетту» Прокофьева и «Героическую» симфонию Бетховена. Чтобы набраться сил для концерта, Рудольф провел пять дней в долине Напа – винодельческом районе Калифорнии – с Жаннетт и Армен Бали и Джереми Тауэром, знаменитым американским кулинаром, с которым Нуреев познакомился много лет назад, когда тот был студентом Гарварда. Друзья готовили еду и отдыхали в доме Наталии Макаровой, предложившей им пожить там на время своего отсутствия. Недавно возведенная в ее усадьбе часовня изрядно позабавила Рудольфа. «Для спасения ее души требуется нечто большее, чем часовня», – пошутил он. Разговоров о СПИДе или прочих болезнях никто не заводил. Но, по словам Тауэра, все и так понимали: Рудольф «очень, очень плох». И дело было даже не в том, как он выглядел, а в том, как он шаркал при ходьбе. Когда люди спрашивали, что с ним, Жаннетт обычно отвечала, что ему жмут туфли. Поскольку у Рудольфа еще