Старая женщина лежала на кровати, прикрытая несколькими рваными безрукавками. На голове у нее, похоже, было тоже платка три. Она говорила по-украински, вставляя польские слова.

— Я здесь жил до войны. А вы откуда?

— Из Гродовиц. Мой дом бандеровцы сожгли. К счастью, меня не было дома. Я убежала и спряталась здесь.

— Вы полька?.. Раз говорите по-польски.

— А… а где пан научился говорить по-польски, товарищ?..

— Я вам сказал, что я поляк.

— Пан… товарищ — поляк?

— Я здесь родился. В школу ходил.

— В Хирове?

— Да. В этом доме. Это мой родной дом.

— Так почему пан товарищ в советском мундире? Надо этот мундир снять. Там в сенях вы найдете гражданскую одежду. Бандеровцы не любят русских.

— А кого любят, немцев?

— А кто их там знает. Уже несколько раз приходили ночью. Весь дом перетрясли, а меня не нашли. Я молилась, богородица меня спасла. Сегодня ночью тоже, наверное, придут, тебе надо бежать, иначе убьют. Ты должен уйти еще до темноты, а то через предместье тебе не пройти. Всю оккупацию они здесь убивали людей. Поджигали избы и стреляли в бегущих. Директору школы отрезали язык за то, что он говорил о коммунизме.

— Флорианскому?

— Да. Люди нашли его в навозе без рук, без ног и без языка. Савицкую гранатой разорвали.

— Так ведь немцев уже нет.

— Я знаю. Но бандеровцы есть.

— А советские солдаты?

— Были, но пошли дальше, за немцами. А бандеровцы убежали в лес, но ночью приходят. Беги отсюда, я старая и больная, у меня нет сил бежать, да и некуда мне. А ты молодой, жалко тебя.

— Я не собираюсь сейчас здесь оставаться. Я хотел только посмотреть на свой дом.

— Так это твой дом?

— Да. Я здесь родился.

— Уезжай до темноты, а то тебя наверняка уже кто-нибудь заметил и дал знать в лес. Иди, я за тебя помолюсь.

С украинскими детьми я ходил тут в школу, но не играл с ними. Часто приходилось доказывать, кто сильнее. В классе и в школьном дворе мы дрались с Гребнем. Весь класс смотрел на нас. Ученики-поляки были на моей стороне. Украинцы — на стороне Гребня. Гребень был сильнее меня, но я держался. Иногда с синяками на лице я возвращался домой, однако не было случая, чтобы я убежал или отказался от драки, если он подставлял мне ногу. Возможно, Гребень стал теперь бандеровцем? Может, выстрелил бы в меня?.. И все же я хотел бы с ним встретиться. Я подумал, не пойти ли мне в Сушицу, где он когда-то жил, но потом решил, что сейчас нет смысла это делать. Но я, наверно, еще с ним встречусь.

Я вышел через главный вход и посмотрел на соломенные крыши Слохини — деревни, лежащей у подножия небольшой горы, за которой виднелась большая, покрытая лесом, Радычь. В этих лесах находится деревня моей бабушки Волчья Дольна. Бабушка живет в хате без бревенчатого потолка, с глиняным полом. Столько раз я ходил туда с отцом, через пихтовый лес, через ручей с чистой и всегда холодной водой. Я любил гулять с отцом по лесу, столько было в нем интересного!

Возвращаясь на станцию по почти пустынной дороге, идущей вдоль мельничного ручья, я заглядывал в окна домов моих давних школьных товарищей. Там жили незнакомые люди, которые ничего не слышали о бывших владельцах этих домов. Они разговаривали со мной по-украински, называли меня товарищем.

Неожиданно из-за одного дома вышла маленькая женщина со знакомым лицом. Поклонилась мне и спросила, не зовут ли меня Влодек Ковалик.

— Да, — ответил я и только тогда узнал мать Сташека Лазака; от молодой, всегда элегантно одетой женщины осталась одна лишь тень. Она похудела, поблекла, а висевшие на ней лохмотья производили жалкое впечатление. Несмотря на это, пани Лазакова была невозмутима.

— Ты один вернулся?

— Пока один.

— А родители? Живы они?

— Живы.

— Слава богу. Я видела, как ты шел в ту сторону. И решила подождать, когда увидела, что ты входишь в ваш дом. Ну как вам там жилось? Может, и трудновато было, но это большое счастье, что вас отсюда вывезли, иначе всех поубивали бы. Кого-кого, а вас первых бы замучили. Что мы здесь пережили за эти годы, вы там просто представить себе не могли. А что в Хирове и вокруг него делалось, трудно передать. Моего мужа убили на улице и весь день не давали забрать тело, так он и пролежал в крови. Кто к нему подходил — стреляли. Я убежала в лес, дом со всем добром оставила, теперь по углам живу… Возможно, вы там голодали, но по крайней мере были в безопасности, а у нас тут ни дня, ни часа спокойного…

— А Сташек, Янек?

— На фронте. Они в лесу скрывались. А когда пришла Красная Армия, ушли с ней. Сюда они уже не вернутся. Сказали, что поселятся где-нибудь на западе, а меня после войны заберут к себе. Ты хорошо выглядишь, тебе этот мундир к лицу, ну иди уж, иди, здесь опасно так стоять на дороге. Наверняка они за нами наблюдают.

— До свидания, пани Лазакова.

Возвращаясь на станцию, я думал об отце. «Помни, где твой дом», — повторял я его слова. Но где же на самом деле мой дом? Здесь или там, в Саликове?

Перевод Е. Невякина.

Анджей Пшипковский

Под нами Висла[53]

Двухмоторный «дуглас» ждет на краю полевого аэродрома. Приближаются сумерки, когда они садятся в него всей группой. Получено разрешение на старт, и машина рулит, подскакивая на неровностях почвы. Усиливается гул мотора, самолет разгоняется и мягко отрывается от земли. Они поднимаются на нужную высоту и летят прямо в темноту. Через какое-то время из кабины пилотов доносится:

— Внизу река Висла…

У Кароля начинает сильно биться сердце. Под ними Висла. Словно в ознаменование этого факта раздается грохот немецкой зенитной артиллерии. Летчик бросает машину вниз, потом снова набирает высоту. Самолет заваливается на правое крыло. На левое… Ну вот, наконец-то они выбираются из зоны зенитного огня, теперь самолет летит ровно.

Кароль прилип к окну, за которым стоит темнота. Во мраке ночи лежит под ним измученная земля. С каждой секундой он приближается сейчас к цели, неведомой и опасной. Они летят туда, чтобы хотя бы на секунду приблизить конец этой страшной войны, на одну-единственную секунду, когда уже не раздастся выстрел, направленный в голову брата, матери, отца…

В кабине холодно, но,