Наконец прибыл поезд, такой обледеневший, словно он пробивал туннель в сугробах. Он появился как будто из-под снега, вот почему издали его было трудно обнаружить. На крыше вагонов лежал полуметровый слой снега, из-под которого почти не видны были вентиляционные трубы. Паровоз покрывали огромные сосульки, темно-зеленые вагоны потеряли свой цвет, они были грязными, обвешанными серыми людьми.

Стоящая на перроне толпа бросилась к закрытым на ключ вагонам, каждый из которых имел свою проводницу. Проводницы жестами объясняли через закрытые двери, что мест нет. Были забиты не только коридоры, но и переходы, соединяющие вагоны, и даже вагонные ступеньки. Люди просили, ругались, объясняли, что им надо ехать. Проводница впустила мать с ребенком и больше никого. Женщины, инвалиды войны возвращались в зал ожидания. Через несколько дней будет следующий поезд, может, тогда повезет.

Я сел на ступеньке закрытого на ключ вагона, рядом со мной мужчина в фуфайке. Проходящий мимо железнодорожный охранник велел слезть моему соседу, меня, как солдата, оставил. Мужчине он объяснил, что на ступеньках ехать запрещено, от холода у него замерзнут руки и он упадет. Когда охранник ушел, мужчина в фуфайке снова уселся рядом со мной. Охранник уже сгонял других, они послушно сходили, а потом снова возвращались.

Через несколько минут поезд тронулся. Во время поездки я вспомнил наше путешествие в дырявом вагоне из Красноуральска до Туры. Правда, тогда на улице было более тридцати градусов мороза, но у вагона, хоть и с выбитыми стеклами, все же оставались стены. Сейчас же несколько градусов мороза во время движения поезда превратилось градусов в двадцать, да еще с пургой. Ветер вдувал мне снежные хлопья под шапку и за воротник, продувал насквозь шинель. Руки и ноги у меня окостенели, я не чувствовал холода, а одну только боль. Повернувшись спиной к голове состава, я судорожно держался за железные поручни. Так вроде было получше. Боясь, что разожмутся закостеневшие руки, я привязал себя ремнем к металлической ручке. Когда я засыпал, ремень держал меня. А поезд несся с такой скоростью, что казалось — он вот-вот сойдет с рельсов.

Я поправил завязанную под подбородком шапку, проверил, не оторвалась ли у меня красная звездочка, и уселся поудобнее на ступеньке. Поезд шел через снежную пустыню, дышащую холодом, белые холмы сменяли друг друга так, словно я ехал на карусели. Время от времени можно было увидеть лошадь с деревянной дугой над головой, тянувшую сани, иногда охотник в тулупе шел через лес, а то вдруг церковь с луковичками куполов выглядывала из-под снега.

Через несколько часов мы въехали в вечернюю темноту. На снегу загорались огоньки погруженных в белые сугробы домиков. Я знал, что в этих избах тянет теплом от огромной печи, на которой лежит вся семья и щелкает семечки подсолнуха. В моем доме в Саликове тоже тепло. Отец, вернувшись из кузницы, греется, мать готовит щи. Они, наверное, думают, что их сын учится летать, ведь я об этом писал в последнем своем письме.

В этих домах тоже остались одни женщины и дети, думал я, при свете керосиновой лампы они читают письмо от отца или думают о том, почему же он так долго не пишет. Они едят пшенную кашу с подсолнечным маслом или снимают кожуру с вареной картошки, солят ее, мажут маслом или жарят на сковородке. С каким удовольствием я сейчас съел бы миску такой картошки!

Я не знаю, сколько времени мы уже едем, потому что у меня нет часов, но наверняка очень долго. Как узнать, сколько еще ехать? Вероятно, уже недалеко.

В вещмешке у меня хлеб и кусок выданного на распредпункте сала. Я не могу есть на морозе, руки не в состоянии что-либо удержать. На всех ступеньках сидят голодные люди и радуются тому, что едут. После многочисленных скитаний они возвращаются в родные места.

В воронежском зале ожидания была такая теснота, что негде было даже стоять, не говоря уже о том, чтобы сесть.

Неожиданно через стекло в дверях я увидел знакомого солдата и только спустя несколько секунд понял, что это я. Большая военная ушанка прикрыла мне голову и падала на глаза. В лохматом мехе надо лбом поблескивала красная звезда. Под маленьким чистым лицом торчал немного великоватый воротник военной шинели с погонами. Перед украшали пуговицы с серпом и молотом. Я так себе понравился, что не мог оторваться от стекла, но тут вспомнил, что на всех железнодорожных вокзалах имеются залы для солдат, отдельные воинские билетные кассы и продовольственные пункты.

В зале для военнослужащих я нашел даже место для лежания, конечно, на полу, между спящими солдатами. Я положил вещмешок под голову, и тепло усыпило меня.

Когда репродуктор объявил об отходе какого-то поезда, я проснулся. Часть солдат выбежала, вместо них пришли другие. Скоро в зале снова все успокоилось. Некоторые солдаты ели, другие курили, но это не мешало мне спать.

Я проснулся, но не мог открыть глаз, веки были тяжелыми, воспаленными. В зале стало тесно, я с трудом перевернулся на другой бок, лежащий рядом со мной парень кричал сквозь сон, чтобы я его не толкал. Мне было тепло, хорошо, я в этом блаженстве хотел оставаться как можно дольше, но голос репродуктора снова поднял множество людей.

А вдруг это мой поезд, неожиданно подумал я и, взяв вещмешок, двинулся вместе с толпой. Оказавшись на перроне, я узнал, что этот поезд идет в Москву.

Я огляделся по сторонам, ища кран с кипятком, и нашел его по большой очереди, которая все же довольно быстро двигалась. Горячая вода и кусок хлеба с салом тут же привели меня в прекрасное настроение. Я мог съесть весь мой запас еды, на воинском пункте мне опять выдадут новый паек.

К справочному бюро не было большой очереди, девушка в военной форме коротким «не знаю» быстро выпроваживала спрашивающих. Мне она сказала: «Где-то в среду», т. е. через два дня.

С зеленым военным вещмешком на плече я вышел в город, где на каждом шагу виднелись свежие следы войны. Все дома вокруг вокзала, которые я помнил со времени моего первого пребывания в этом городе вместе с родителями, были разрушены. Закопченные стены еще пахли дымом и порохом, мне казалось, что я слышу далекий грохот артиллерии.

На привокзальной площади, где когда-то были клумбы и газоны, лежат груды кирпичей. Главная улица очищена