Шрифт:
Закладка:
Так я шел, думая обо всем этом, в сторону зала ожидания. Наш товарный поезд остановился в двух километрах от станции, так что я имел возможность осмотреть разбитые вагоны на путях, сломанный виадук, сожженные вокзальные склады, а также развалины близлежащих домов. Интересно, сильно ли разрушен город? Похожу-ка я по улицам, спрошу, где базар.
Подойдя к главному зданию вокзала, я увидел красные огни на зеленом пульмане — конец какого-то поезда. Неожиданно у меня забилось сердце, почти застучало — ведь это стоял скорый, идущий во Львов. Не раздумывая, я вскочил в первый попавшийся вагон, в коридоре которого нашел даже сидячее место на радиаторе. Тепло меня совершенно разморило, глаза сами закрывались. Я хотел спросить сидящего рядом моряка, когда мы будем во Львове, но он спал так крепко, что его невозможно было разбудить. Ладно, подожду проводницу. Все равно когда, важно, что у меня есть место, что я сижу, что еду.
Как только поезд тронулся, я сразу же заснул. А проснулся, когда он остановился, и снова заснул, когда поезд опять отправился в путь.
Не знаю, что это за станция, люди выходят, садятся, бегают по перрону. Знаю только, что я еду в толпе беженцев, возвращающихся в свои родные места. Устав от скитаний, люди спят где придется. На станциях суматоха, крики. Когда поезд трогается, в вагоне раздается храп. Двери в купе открыты, там людей как селедок в бочке, иногда раздается приглушенный крик ребенка и успокаивающий шепот матери.
Кто-то кашляет бесконечным, неприятным кашлем. Я снимаю со своего плеча голову спящей женщины, двигаю онемевшей рукой. Хочется пить, но где взять воду? У проводницы она есть, но как до нее добраться?
В грязные окна вагона заглядывает рассвет. Я встаю, смотрю в окно. Мы проезжаем мимо больших и маленьких станций, городов. Увидев руины, я пытаюсь представить себе, какие дома стояли здесь когда-то. Несмотря на раннее утро, люди лопатами убирают груды обломков. На разрушенной стене дома надпись «Sklep…»[52] и затем провал.
Как же похожи разбитые города, думаю я, как же похожи воронки от бомб и искалеченные осколками люди!
Я снова заснул, прислонившись головой к окну, и мне приснился мой Хиров, и бедная деревенька Слохиня, и летний школьный лагерь Лозы. Я играл с ребятами в футбол в яме около железной дороги. Вместо ворот на траве лежали наши школьные учебники. Я стоял на воротах, а Казик Кендзерский бил пенальти. Мяч пролетел над моей головой, одни считали, что выше ворот, другие, что он попал в ворота. Был гол или нет?
Я проснулся во Львове. Раньше я его никогда не видел. Отец обещал, что мы когда-нибудь туда поедем, но я знаю, что у него не было денег. Он рассказывал мне о Львове и как железнодорожник восхищался прежде всего вокзалом. Он не успел показать мне этот город, началась война.
Я хожу по Львову в мундире советского солдата, с зеленым военным вещмешком на плече, слушаю разговоры людей, которые, однако, замолкают, когда я останавливаюсь возле них. Я не могу понять, почему. Неожиданно мимо проходит польский солдат с орлом на шапке. Настоящий польский солдат.
— Простите, — говорю я по-польски.
Он повернулся.
— В чем дело? — спросил солдат.
— Да нет, ничего, — ответил я, смутившись. Хотел на вас посмотреть, подумал я, но не сказал этого вслух. Первый раз за много лет вижу настоящего польского солдата.
Солдат ушел, вероятно, я показался ему подозрительным, а может, он спешил или у меня было слишком глупое выражение лица, чтобы со мной разговаривать.
Я купил в киоске мороженое и вернулся на вокзал. Поезд, идущий в Самбор, стоял на запасном пути за станцией. Он был даже не пассажирский, а смешанный. Три коротких двухосных пассажирских вагона и два товарных. В одном из вагонов сидели люди, но никто не знал, когда поезд отправится в путь, все надеялись, что сегодня. Неожиданно среди украинской речи я услышал людей, говоривших по-польски, и странная дрожь пробежала у меня по лицу. Поляки. Когда я подошел к ним, они умолкли. Разозлившись на них из-за того, что они приняли меня за русского, я перешел в другой конец старого австрийского вагона и сел на высокую деревянную скамейку рядом с женщинами, разговаривающими по-украински. Это были «польские» украинки, их язык немного отличался от языка киевлян. Они говорили вполголоса, чтобы я их не мог подслушать.
Неожиданно поезд тронулся. Вагон стучал, дергался, скрипел, подскакивал на стрелках. Когда же он вырвался из путаницы рельсов, то ускорил ход, однако скоро снова пошел медленнее и всю оставшуюся дорогу так и тащился среди полей, словно телега, оставляя за собой сожженные деревни, поломанные сады и остатки деревянных заборов.
Самбор. Видны совсем свежие следы войны, как будто фронт прошел здесь час назад. Только сейчас я заметил, что уже нет снега. Светит солнце, и на улице очень тепло, хотя зеленой травы еще нет. А ведь во Львове был снег. Какое сегодня число?.. Я совершенно потерял счет дням, даже не знаю, какой день сегодня. Хорошо еще, что месяц помню. Ну и год — 1945-й. Ранней весной я возвращаюсь в мой Хиров в мундире советского солдата.
Немногочисленные пассажиры пробитого пулями поезда выходят на пути. Проводника нет, никто не может сказать, куда он едет дальше. Мы спрашиваем об этом машиниста.
— Это от меня не зависит.
— А от кого?
— От начальника станции.
Мы идем к начальнику станции.
— В принципе у поезда здесь конечная остановка, но… сколько вас собирается ехать в Хиров?
— Человек десять.
— А некоторым нужен Пшемысль.
— В Пшемысль поезда еще не ходят. Прифронтовая зона. Посмотрим, примет ли Хиров.
— Позвоните, пан начальник. Помогите нам.
— Пять лет меня здесь не было, — сказал я. — Очень хочется увидеть свой родной город.
Начальник станции посмотрел на меня как-то странно.
— Вы из Хирова?
— Да.
— Там теперь мало что сохранилось.
— Хочу посмотреть на то, что осталось. А потом в Люблин. В польскую армию.
Он еще раз взглянул на меня, но ни о чем уже не спрашивал.
Поезд тронулся. Одноколейная линия крутится среди песков, словно боится задеть плоские белые домики. Здесь должна быть река, подумал я и увидел старые ивы. Это Стрвёнз? — удивился
