— И что, прямо-таки полночи за вами бегали? — с сочувственной вежливостью сказала я.

— Ну а что? Они нас уже давно знают, знают, где на митингах искать. Дежурство у них ночное, отчего бы не гонять? — произнесла Гуля с набитым хлебом ртом и отправила туда же ложку бульона.

— Они каждый раз заканчивают демонстрации тем, что бегают от ОМОНа, — пояснила Полина, не особо глубоко впечатлённая.

— Не каждый — иногда удаётся удрать сразу, — заметила Гуля.

— А зачем же вы ходите с запрещённой партией? — поинтересовалась рационально-наивная я.

Гуля рассудительно пожала плечами.

— Так интересней, — исчерпывающе ответила она. И пояснила: — Это же протест. А мы поддерживаем любой протест против государства.

— И как вы считаете, вам удастся победить? — спросила застольным тоном Полина.

— Нет, конечно, — спокойно ответила Гуля, впервые улыбнувшись почти по-детски. — Ты что, думаешь, мы не понимаем, что занимаемся ерундой? Всё это обречено на провал. Просто молодость и хочется протеста, вот и надо протестовать.

Полина удовлетворённо кивнула, а я, почувствовав логичное завершение темы, не испытала потребности её продолжать.

Наевшись супа и напившись чаю с конфетами режиссёра, Гуля поблагодарила Полину за гостеприимство, а меня — за компанию и отправилась домой в Девяткино. Мы же с Полиной, подхватив ридикюли, понеслись в филармонию слушать концерт с участием Виталия, про который Полина неожиданно вспомнила.

Вернулись под ночь. Виталий очень извинялся, что не смог составить нам компанию на обратном пути, но обещал непременно встретиться с нами завтра на квартире у Мирослава, куда для таковой цели нас пригласил от его имени. Мы возвращались ночными трамваями, глядя в чёрные мерцающие фонарями окна, и были, кажется, обе совершенно пьяны. У нас ещё звучали в голове невероятные, невыносимые звуки музыки, от которых хотелось плакать, мы напевали их у себя в голове, не в силах вынести эти звуки наружу, напеть их, но глядели друг на друга и знали друг про друга, что они всё же звучат в головах. Такой счастливой я, кажется, ещё никогда в жизни не была. Мне хотелось целовать Виталия за то, что он такой волшебный музыкант и что он не поехал с нами, но что завтра мы будем на квартире Мирослава. Если чем-то кроме музыки меня можно было осчастливить ещё больше, то только этим.

В ту ночь я спала часа четыре. Режиссёра опять не было дома, все его постояльцы чудесным образом разъехались, и мы с Полиной, схватившись за гитару, исполнили по очереди сначала все песни зарубежного рока, какие умели, а потом с помощью гугла и известных ему аккордов — те, которые не умели. Под конец Полина сыграла на гитаре увертюру Дашкевича и «Лунную сонату», и после этого я упала, парализованная безусловной и всепроникающей субстанцией восторга, и заснула мертвецким сном.

На следующий день Мирослав собирал компанию по поводу его очередной выставки, и там были все, кого я впервые видела в баре на Васильевском, и ещё пара человек, которых они привели с собой. Мне удалось поднять Полину только к часу дня. Второе подряд ночное бдение дало брешь в её оптимизме, и в течение часа она из-под подушки заявляла, что она уже не девочка, ей скоро к пенсии готовиться, всё-таки за двадцать пять уже стукнуло, и мне, подскочившей от возбуждения в десятом часу, пришлось несколько часов ошиваться по квартире в поисках кофе и сковородок. Кофе я нашла, правда, уже на второй час, а сковородки — на третий, и тогда мне удалось позавтракать. Под воздействием кофе и запаха жареной яичницы Полина стала бурчать громче и внятнее и в конце концов совсем встала.

Мы ехали в метро до Обводного канала, и я наслаждалась редкой для себя возможностью избежать часа пик. Некоторые вагоны были разрисованы изнутри под дворцы, сады и библиотеки. Мы ехали с Полиной в Летнем саду, это вкупе с прошедшим вечером и предстоящим собранием создавало эффект полной иррациональности. Какие интересные лица в питерском метро. Я с интересом их разглядывала. Кое-кто разглядывал меня в ответ. Это как раз было до предела реалистичным и вызывало почти глупый восторг.

Мой поезд уходил в десять часов, но когда мы приехали к Мирославу, мне стало жалко каждой минуты, прошедшей с пробуждения. Я вдруг, перешагнув порог его гостиной, так отчётливо почувствовала себя дома, что мне вовсе не захотелось когда-нибудь куда-либо отсюда уходить. Поначалу я приписала это тому идиотическому счастью, которое я испытывала накануне, будучи опьянённой музыкой и обещанием, но когда зазвучали колонки и запел волшебный голос Ковердейла, я вдруг явственно ощутила брызги тёплого моря и высохшую соль на руках и лице.

Мирослав говорил, как всегда, ёмко и лаконично, улыбаясь мне одними глазами, а я не могла отвести взгляд от портрета-пейзажа в стиле Брейгеля, в который превратился сделанный Мирославом набросок.

Набросок уже стоял, упакованный и помещённый в рамку, рядом с моей сумочкой в коридоре.

Виталий, журча академическим тембром, вещал об истоках музыкального катарсиса, байкер Макс со своей девушкой молча кивали и качались в такт Deep Purple, пейзажист Михаил и рокнрольщик Рустам, обильно жестикулируя, разбавляли академический тембр своими контрастно-профессиональными басами, а Мирослав слушал, чуть откинув голову на спинку своего кресла, попыхивал папиросой и изредка простреливал кого-нибудь своим пронзительным взглядом.

— Я слышал про такого человека, который два месяца пролежал в коме, и на третий врачи вдруг начали замечать в его организме активность, когда рядом с ним играла музыка, — сказал Рустам. — Он не приходил в себя, не слышал голосов, не реагировал на своё имя, но реагировал на музыкальные композиции.

— Любые? — полюбопытствовала Полина. — Или только на такие, какие играют у Мирослава?

Мирослав лёгким наклоном головы и улыбкой в глазах выразил признательность.

— Не любые, — ответил Рустам. — Кажется, там был именно рок. Какие группы, не помню, но родные говорили, что он вроде даже их и не слушал при жизни. Ну, то есть, в нормальном состоянии.

— А вот интересно, человек, лежащий в коме и латентно слушающий там музыку, считается живым или как? — не угомонялась Полина, к которой в полной мере вернулся оптимизм молодости, вытеснивший думы о пенсии.

— Это человек Шрёдингера, — заявил Костя.

— Что это? — поинтересовался Михаил, поскольку Костя многозначительно замолчал. — Какой-то новый термин в физике?

— Да, — сказал Костя. — Он мне приснился. Несколько недель назад. Это человек, который одновременно живой и мёртвый.

— Коматозный? — уточнил Макс.

— Нет. Коматозный не существует в мире живых, а человек Шрёдингера существует одновременно и