— А у меня нет больше средств к существованию в этом городе, кроме серпентария, который мне платит большие по моим меркам деньги. И давай прекратим об этом, сколько можно?

— Давай. Чего говорить о системе, которую единственный способ исправить — это снести под корень, чтобы даже ростков…

— Вот скажи лучше, если тебя и впрямь беспокоит моя судьба — что у вас там на самом деле было с расчётом прочности? Как так получилось, что стенка не выдерживает расчётных нагрузок, а её утолщение выходит за лимит бюджета?

— Это слишком материалистический вопрос для моей лирической натуры. Я не занимаюсь грубой материалистикой, это удел Доцента.

— Вот все вы так. Как дебатировать, так вы технари и подавай вам бибилографический список на каждый постулат. А как дело доходит до техники, так вы поэты.

— Так и есть, — спокойно согласился Кирилл, и их едва не задавила машина.

— Твою мать, имбецилы, права купят и гоняют по пешеходным переходам! — немедленно сопроводил это событие чей-то голос справа.

Ира с Кириллом взглянули друг на друга и промолчали.

Прямо у перехода стоял «бомбёр», собирающий в шесть вечера людей к себе в машину — Ира его про себя называла «извозчик».

— До метро! — кричал извозчик.

— До метро десять минут пешком, — раздражённо пробурчала Ира.

Её спутник пожал плечами.

— Это бизнес. Ничего личного.

— Я не понимаю эту толпу людей, которая стоит и ждёт полчаса маршрутку, чтобы доехать до метро, до которого десять минут пешком…

— На пенсии они, возможно, пожалеют, что в молодости не ходили пешком.

— Вряд ли таких людей сможет исправить пенсия. Скорее на пенсии они будут жаловаться на государство, из-за которого у них всё болит, а лечиться дорого.

С Арсением Ира встретилась у двери своей квартиры. С тех пор как у Иры поселился чокнутый профессор, он мало оставался у неё на ночь и норовил куда-нибудь её вечером вывести, возомнив, что наедине с профессором она тоскует.

— Ты-то хотя бы счастлив меня видеть? — испытующе спросила Ира, проходя на кухню.

— Если бы это был не так, я бы не приезжал, — сказал Арсений.

«Вот это пылкое признание изощрённого в куртизанстве любовника», — подумала про себя Ира и промолчала.

Дверь в комнату с грохотом открылась, выпуская наружу профессора. Тихо ходить он исключительно не умел и дико этого стеснялся.

— Ирочка, солнце русской поэзии! Вы осчастливили этот тусклый уголок Москвы и старого пропащего деда своей лучезарной грацией. Я даже не слышал, как вы вошли, — на одном дыхании провозгласил он и поздоровался за руку с Арсением.

— Будете есть, Леонид Полуэктович? — спросила Ира, просияв и потупив долу загоревшиеся глаза.

— Нет, миледи — мне достаточно вашего одухотворяющего присутствия, — возвестил профессор и достал из холодильника припасённые им полбутылки водки. — Будете, Арсений?

— Нет, спасибо, — сказал Арсений. — Я за рулём. Пойдём, может быть, в кино? — предложил он Ире, потому что его представление о девушках включало понимание того, что их необходимо водить в кино.

— Не сегодня. Сегодня четверг, и я смертельно устала. Лучше я собираться буду, завтра вечером поезд.

— Ты опять в свой Питер?

— Да.

— В Питере пить, — не слишком оригинально сказал Арсений то, что произносил при Ире абсолютно каждый москвич при слове «Питер». Обычно при этой фразе Ире хотелось душить.

Ира сдержалась.

— Пожалуй, это тоже, — сказала она вместо этого, подумав. Мысли её были уже очень далеко.

* * *

Яркое, тёплое море на коричневом песке. Мягко лижет ноги, долетают брызги до турки с кофе на углях от почти погасшего костра. В небе такая голубизна, такая глубокая, что сразу понятно: в неё можно лететь часами, днями вглубь, и всё равно не измеришь края этой голубизны. Эта голубизна — прародитель всего, что носит голубой цвет. Незабудок, лунного камня, блюза. Смотришь в него и лежишь, распластав ноги и руки — сначала полчаса слушаешь, как море облизывает тебе ступни, то добрасывая волну почти до колена, то отступая совсем, словно увлекая тебя к себе, и ленишься двинуться, а потом начинаешь пододвигаться к нему, опускаешь в волны края джинсовых бридж, и вот уже футболка мокрая до груди, и ты позволяешь наконец завладеть тобой воде целиком. Всё равно, что ты в одежде — она высохнет через двадцать минут.

Ослепительное, тёплое море моего родного Новороссийска. Как, боже мой, каким колдовством оно могло оказаться в Петербурге?!.. Я не могла и не хотела этого объяснять, но оно было здесь, в середине октября, плескалось и шептало вокруг меня, оставляло тонкую соль на моих пальцах. Сразу после занятий с дочкой Марины Полина и я отправились в книжный магазин. Не сказать, чтобы в Москве я не знала о существовании книжных магазинов, но только здесь меня пронзило удивительно открытие, что в книжные магазины можно ходить за книгами. Не за подарком, не за тетрадями или альбомами для рисования, не за пастелью и сувенирами, и даже не за чем-нибудь на английском, чтобы попрактиковать чтение — а на самом деле за книгами, которые ты потом собираешься читать. Вся моя библиотека осталась в Новороссийске, а в Москве я уже прочитала всё, что привезла с собой. И тогда Полина мне открыла, что книги можно найти в книжном магазине, и заявила, что сама как раз собиралась туда зайти.

Мы взяли с ней по тому Фицджеральда и Томаса Манна и собрание стихов какого-то нового поэта, про которого в Питере много было слышно и которого мы решили тандемно исследовать и оценить, принесли всё это к ней домой и до конца следующего дня предавались совершенно другим вещам.

Для начала надо было отобедать с проснувшейся после ночной погони бывшей общажной соседкой Полины, которая явилась к ней под утро. Соседка была Гуля-революционерка. Накануне вечером она с друзьями-анархистами принимала участие в мирном митинге, шествуя в арьергарде под знаменем какой-то запрещённой партии, и когда партию начали разгонять, она была преследуема как её участник и гонима по всему историческому центру Петербурга под дождём и по-над лужами в течение трёх с половиной часов. После этого Гуля, потерявшая давно следы своих друзей-революционеров и начисто отрезанная от них омоновцами, задворками пробиралась в сторону метро, но когда пробралась, метро уже оказалось закрыто, а мосты с Петроградки разведены. Ещё немного поблуждав и попрятавшись для порядка в закоулках, Гуля окончила свой путь у дома известного режиссёра и потребовала у Полины укрытия.

Проснувшаяся с хрипом и