Холодный душ. Что тут скажешь — по крайней мере, честно. Я и в самом деле не был уверен, что у нас любовь. А — что? Случайность? Если бы не крыса…

Да, собственно, дело не в крысе. У Ники — трудности, ей нужна поддержка, а я готов поддержку оказать. По большому счету, не такая уж я для Ники находка. Но сейчас мы оказались нужны друг другу.

Протекал своего рода медовый месяц, размеренный и лишенный безумств. Неожиданно для нас состоялось и свадебное путешествие. Это была поездка в Тотьму.

Я уже говорил, что Исидор умер в Тотьме. Приехав в этот городок, снимал комнату. О том, почему он поехал именно туда и что там делал, ничего не известно. О Тотьме вспомнил директор. Он позвонил в тамошний краеведческий музей, и по его просьбе в Тотьме нашли чагинскую квартиру.

Музейные сотрудники встретились с квартирной хозяйкой Исидора. Да, жил у нее Исидор Чагин, а потом умер. По утрам ходил гулять, а днем писал что-то. Тихий такой жилец. Можно сказать, кроткий. Остались ли от Чагина какие-то бумаги? Да, остались. Что бы она сказала, если бы приехал сотрудник Архива и посмотрел их? Сказала бы: пусть смотрит.

Отправляя меня в командировку, директор был краток:

— Поживете в монастыре — сейчас это гостиница музея. Желаю вам плодотворного отшельничества.

— Если не возражаете, я поеду не один.

— Не возражаю, — ответил директор. — Но вы должны понимать, что так не станете отшельником.

Упущенный шанс. Я изобразил сожаление.

На поезде мы добрались до Вологды. Вагон был полупустым, в купе мы ехали одни. Звенели ложки в стаканах, туда-сюда ездила дверь — из-за неисправного замка она не закрывалась. Я не Исидор, и подробные описания мне даются труднее. Передам лишь общее настроение: было уютно.

На вологодском вокзале мы сели на автобус до Тотьмы. Если мне не изменяет память, ехали четыре часа. В Тотьме нас встретила сотрудница краеведческого музея, отвела в Спасо-Суморин монастырь и вручила изданный музеем путеводитель.

Когда мы разместились, позвонил директор:

— Всё в порядке?

— Нам дали келью на двоих.

— Сомнительное решение, — вздохнул директор. — Остается надеяться, что вы не свернете с правильного пути.

— Это исключается: теперь у нас есть путеводитель.

Перекусив в гостиничном буфете, мы отправились на квартиру Чагина. Хозяйка, Варвара Феодосьевна, по-северному окала:

— Погода кака-то мерзка…

Мерзка. Ветер с мелким дождем.

Она угостила нас чаем.

Варвара Феодосьевна — нос картошкой, коса-плетенка — напоминала какого-то сказочного персонажа. Сколько ей было лет (веков)? Как определить — по годовым кольцам? У фольклорных героев нет возраста.

Она показала нам стопку бумаг на подоконнике:

— Цифра сплошная…

Я стал просматривать записи лист за листом. Сначала это были действительно только колонки цифр. Казалось, Исидор взвешивал возможности своей памяти. Но на листах были и подсчеты. Иногда появлялись слова: «Где гармония чисел? Пока не вижу». Еще: «Сумма цифр — 5 508. Год рождества Христова от Сотворения мира». Судя по отдельным датам, эти бумаги Исидор привез с собой.

Мало-помалу слова вытеснили цифры.

«Дрова в сарае отсырели. Когда горят, на срезе выступает влага. Трещат. Громко».

«Иркутск. В июне цветут тополя, в городе метель. Полез (кто?) на тополь за сережками. Обломилась ветка — упал. Летел с большой высоты, метров, думаю, семь. Приземлился на ноги — сначала на левую, потом на правую. Но человек же не кот, ему лучше не на ноги, а на бок падать. Все к нему бегут, а он: дайте дух перевести. Потом отец его выбежал и стал хлестать по щекам за то, что тот обе ступни раздробил».

«Услышал от сотрудницы Архива: ля-ля-тополя. Зачем она это говорит?»

«Ждали с одноклассниками катер. Стояли на причале. Ангара быстрая, водовороты. Меня сзади кто-то толкнул. Не сильно толкнул, я не должен был упасть в воду. Но я стоял задумавшись — и упал. Хотел зацепиться рукой за сваю, но свая скользкая, меня от нее отнесло. А у меня ни руки не двигаются, ни ноги, вода ледяная. Я попал в водоворот. Вот, думаю, как оно в водовороте. Не ожидал, что можно думать, даже когда в водоворот попадаешь. Ушел малость под воду, а потом снова вынырнул. А Валентин Трофимович, наш учитель литературы, не раздеваясь с причала прыгнул и меня за шиворот схватил. Я в него вцепился, а он: не цепляйся, мать твою, оба на дно пойдем. Хорошо, моторка плыла. Нас вытащили, а то уже ни я, ни он руками шевелить не могли. Толкнул меня Беляев, его за это из пионеров исключили. Сказали: ты, Беляев, без пяти минут убийца».

«Обрывки воспоминаний — как куски мяса в бульоне. Бульон — забвение».

Спрашиваю:

— Можно, мы его бумаги возьмем?

— Берите, раз приехали-то.

На следующий день Ника водила меня по Тотьме. Здесь жила ее бабушка, и Нику привозили к ней на лето. Когда бабушка умерла, дом продали. Он до сих пор стоит, и мы к нему подходили. У самых дверей старуха сметала листья.

— Как странно, — Ника взялась за растрескавшиеся доски забора. — Я в этом саду каждую травинку знаю, а тут вдруг чужие люди. Как будто вернулась жизнь спустя.

Старуха с метлой оказалась ведьмой:

— Чего таращитесь? Что ли, цирк?

Я достал из сумки путеводитель.

— Ленина, 15 — верно?

— А то не видишь… — Старуха перестала мести.

— О вас, между прочим, в путеводителе пишут.

Пауза сомнения.

— Врешь небось?

Мой палец заскользил по несуществующим строкам.

— Вот, зачитываю: на Ленина, 15 гостеприимно распахнул свои двери цирк Дю Солей. Глотатели огня, летающие гимнасты и клоуны. Если вы, скажем, глотательница, то где ваш огонь?

Собеседница плюнула на дорожку и погрозила мне метлой.

— Если же — летающая гимнастка, то на чем, спрашивается, вы летаете? — Я показал на метлу. — На этом? А каковы аэродинамические свойства…

— Я здесь жила, — перебила меня Ника.

Старуха мутно на нее посмотрела:

— Ну и что?

— Ничего.

Ника повернулась и пошла прочь. Догнав ее, я ожидал благодарности. Ничего значительного — так, легкого, скажем, поцелуя. Она шла молча, и я спросил ее, случилось ли что-то.

— Случилось. Ты себя вел не очень-то красиво.

— Я?!

— И, знаешь, это было даже не смешно.

Я тоже замолчал. Растя злость, думал о солидарности провинциалов, которая позволяет унижать близкого человека. Мысль показалась мне достойной произнесения.

— В тебе говорит провинциальная солидарность. Ты думаешь…

Ника подошла ко мне вплотную.

— А ты — сноб, понял? Если еще раз… — Ее слова пахли ментолом жевательной резинки. — Если ты еще раз скажешь о солидарности провинциалов,