Я смотрел на нее, и моя злость переплавлялась во что-то противоположное. Это нарастало и жгло меня изнутри. Я прижался губами к ее виску:

— Я люблю тебя, Ника.

Мои первые слова о любви. В это трудно поверить, но — первые. До Ники я как-то обходился без них. Как? И почему именно здесь всё изменилось?

Мы продолжаем наши прогулки по городу. Храмы Тотьмы — как парусники, их мачты тянутся ввысь. Удивительное тотемское барокко, о нем пишет путеводитель. В отличие от цирка Дю Солей, о котором мне не хочется вспоминать.

Когда-то Тотьма была богатой: здесь варили соль, резервную валюту Средневековья. Как и в Сольвычегодске, откуда родом Ника.

Смотрю на нее:

— Хочешь, заедем в Сольвычегодск?

Пожимает плечами. Вроде как со всеми там простилась — еще два года назад. По лицу Ники разлито спокойствие. Я кладу ей руку на плечо.

— Значит, едем.

* * *

Уже в автобусе она спросила, в качестве кого я еду — жениха? Мужа? Друг в Сольвычегодске не проходит.

— Мужа, конечно.

Ника засмеялась.

— Ты серьезно?

Я коснулся губами ее лба.

— Очень.

По дороге я думал о том, как встретят нас родители Ники. Как вообще можно встретить дочь после двух лет отсутствия сведений о ней.

— Как зовут твоих родителей?

— Мать — Лариса Федоровна, отца нет. Вообще-то его звали Сергей Степанович.

— Умер?

— Ушел.

Куда ушел Сергей Степанович, не знал никто.

От автостанции добирались пешком. За одним из поворотов внезапно вынырнул дом Ники — деревянный, одноэтажный, окруженный забором. Ника пошарила рукой с внутренней стороны калитки и откинула крючок. В дверь дома она стучать не стала — просто открыла, и мы вошли.

Мать Ники встретила нас без волнения. Это было то особенное спокойствие, которое я иногда замечал и в Нике. Они, что ли, все на Севере такие? Приехала — хорошо. Не приехала бы — тоже терпимо. Я не оправдывал Никиного молчания, но теперь, по крайней мере, оно было мне понятно.

Лариса Федоровна ни о чем не расспрашивала, а Ника ничего не объясняла. Спросила только о братьях: два старших куда-то переехали (куда — непонятно), а пятнадцатилетний Вася жил с матерью. Вася — единственный, о ком имелись достоверные сведения — был на рыбалке. Вернулся с несколькими окунями.

— Вы окуней едите? — спросила меня Лариса Федоровна.

— Ем.

Кажется, это был единственный ее прямой вопрос ко мне. И мой прямой ответ.

Васю наш приезд тоже не удивил. Нам он был рад, но радость свою обнаруживал с достоинством.

На следующий день пришло несколько родственников, и мы отметили наше знакомство. Я вышел в магазин, купил водки и вина. Кое-что Ника с матерью приготовили, а родственники принесли в кастрюлях салаты. Входя, они говорили: «С законным браком!» Нам был вручен конверт с небольшой суммой денег, а тетя Ники подарила пару хрустальных лебедей.

Когда сели за стол, прозвучало горько, и мы поцеловались. Потом говорили о какой-то Антонине. Похоже, Антонина была здесь постоянной темой, поскольку вела себя, по общему мнению, неправильно, где-то даже вызывающе.

— А ведь ей уже сорок один, — сказала тетя Ники.

Неожиданно она обернулась ко мне:

— А вам, простите, сколько?

— Двадцать девять.

— Интересный мужчина, — сказала тетина соседка.

Пили в основном водку и подолгу молчали. Для интереса я попробовал вино. Оно напоминало разведенный спиртом компот, и я тоже стал пить водку.

— Ну, как там в Петербурге? — спросила тетя.

— Нормально, — ответила Ника.

Уходя, гости еще раз поздравили нас с законным браком. Стоя на пороге, Лариса Федоровна поклонилась:

— Спасибо, гости дорогие.

На следующее утро мы уехали.

* * *

На одном из заседаний Шлимановского кружка речь неожиданно зашла о поэте Георгии Иванове. То есть не то чтобы зашла — ее завел Вельский. Он принес пачку листов, которые оказались копией книги стихов Георгия Иванова. О таком поэте Исидор никогда не слышал, но уже первое прочитанное вслух стихотворение ему понравилось, особенно две последние строки:

Это вам говорю из Парижа я

То, что сам понимаю едва.

О существовании Иванова не знал никто — кроме Вельского. Его рассказ о судьбе поэта-эмигранта нашел в сердцах кружковцев немедленный отклик. Исидору, тонко чувствовавшему звуки, нравилось уже то, что это был Ива́нов, а не Ивано́в. Протяжное а звучало, по его мнению, очень поэтично. В представлении Чагина такой и должна была быть фамилия настоящего поэта. С невероятной четкостью он видел описанную Ивановым рыжую траву и слышал плеск Невы. Волны с шлепаньем накатывали на гранитные ступени у сфинксов. Поэт говорил о том, что сам не очень-то понимал, и Исидора это по-особенному трогало. Он не знал, что в поэзии допустимы и такие высказывания. Порой — даже желательны.

Следуя внезапному порыву, Чагин сказал, что завтра же возьмет стихи Иванова в библиотеке. Вельский посмотрел на него с удивлением:

— Боюсь, что там вы их не возьмете.

— Это вам говорю из Парижа я, — напомнила Исидору Янина.

— Очевидно, он возьмет книгу в парижской библиотеке, — засмеялся Альберт, а за ним — все остальные.

Он возьмет. Впервые в этом сообществе об Исидоре кто-то говорил в третьем лице. Обиднее всего ему было то, что Вера тоже улыбнулась. И Альберт в это мгновение смотрел на нее.

— Я дам вам эту книгу на день, — сказал Вельский. — Сможете ее прочитать.

— И запомнить, — добавил Альберт.

Все снова засмеялись.

Прощаясь, Вельский вручил Чагину папку с листами. Помявшись, попросил не особенно об этом распространяться.

Всю ночь Исидор и Вера по очереди читали вслух стихи Иванова. Некоторые были великолепны. Иные показались Вере несколько (она подбирала слово) сентиментальными. Чагин знал, что в Верином понимании это слово не обозначало ничего хорошего. Утром Исидор встретился с Вельским у входа в библиотеку и вернул ему папку.

На следующей встрече Шлимановского кружка снова говорили об Иванове. Вообще-то Исидор не очень понимал, какое отношение Иванов имеет к Шлиману. Если Дефо сближался со Шлиманом в пристрастии к вымыслу, то что в этой компании делал Иванов? После заседания Чагин поделился своими недоумениями с Верой.

— Всякая поэзия — вымысел, — ответила она. — То есть не то чтобы совсем вымысел — просто она не имеет прямого отношения к действительности.

Чагину Верин ответ понравился, и он поцеловал ее в губы. Он часто целовал ее так: ему нравилось всё, что эти губы произносили. Он называл Веру красавицей и умницей, а она принимала это благосклонно. Иногда смеялась:

— Правда?

Конечно, правда. И она это знала.

Подбирая темы