– Мамочка, мамочка! – раздался родной голосок Лизы. – Игнатушка, Тишенька, спасите!

– Мама! Лиза! – взвизгнул Тиша, рванувшись из рощи в море огня. Однако его тут же свалил (откуда сила взялась) дед Савва, придавил своим тщедушным телом и зажал крепкой ладонью рот.

– Прости, Лизонька, прости, Данилушка, не уберегла! – услышал он родненький голос мамочки. – Прощайте, детушки! А-а-а!

– Мамочка! – укусив руку деда Кривоногова и пытаясь вырваться, рыдал и рычал Тиша. – Родненькая!

Пение тем временем смолкло. Крики и вопли вдруг переросли в леденящий душу рев: «А-а-а-а!»

– Мама, мамочка! – услышали Тиша с дедом еще чей-то полный боли и отчаяния крик и, не сговариваясь, вскочили на ноги. Митя, нахлестывая коня, выскочил из воды на берег, направляясь мимо них к церкви. Тиша с дедом, снова не сговариваясь, успели ухватить лошадь под уздцы. Та протащила их шагов пятнадцать и остановилась.

– Мама! – успел выкрикнуть Митя, соскакивая с коня. Брат с дедом тут же повалили его на землю, зажали рот руками.

– Мамочка! – рыдал Митя, кусая их, но они не чувствовали боли. Рев тем временем давно умолк, только трещало от огня сухое дерево. Пахнуло едким дымом и запахом горящего мяса. Понимая, что все кончено, они поднялись на ноги, придерживая на всякий случай рыдающего и трясущегося от ужаса Митю. Горели уже не только молельный дом, но и все строения скита. Языки пламени и дым поднимались до самого неба.

И тут рухнула кровля. Солдаты, осеняя себя крестным знамением, подались назад от лютой жары, дыма, огня и страха. Тиша теперь не сводил глаз с бугровщика.

– Мама, мамочка! – всхлипывал трясущийся в ознобе Митя. – Лизонька, Данилушка, папа…

– Осподи, помилуй, Осподи, помилуй! – крестился трясущейся рукой дед Савва. – Осподи, помилуй!

Перехватив взгляд Тиши и угадав его намерения, он вздохнул и произнес укоризненно: «Упаси, Боже! Твое теперь самое главное дело, Тихон, поднять на ноги Соньку с Лешкой и Митькой. Великое дело, крест твой. Для оного я и спас вас от Анисима-бугровщика».

Выяснилось, что он жал пшеницу на дальней пашне, до которой караульный не добрался. Остальные мужики прискакали в скит, заперлись с семьями в молельном доме, а он опоздал.

– Божий промысел, – заключил дедушка Кривоногов, подняв к небу глаза. – Сподобил Господь спасти вас – вот и спас. Сподобит – рассчитаюсь и с бугровщиком. Мой крест.

Если что – скосите пшеничку с моей полоски. Обидно мне будет там (старик снова поднял глаза к небу), если она под снег уйдет. Добрая уродилась. Ну, с Богом, детушки, не поминайте лихом и не мешкайте! Не приведи Господь, если бугровщик услышал ваши крики. Не с руки ему, ироду, оставлять живых свидетелей своего злодейства. Затаитесь, молю, на том берегу… С Богом!

Тиша обнял старика и повел брата к лошади. Малыши к их возвращению посинели от страха, холода и плача.

– Вы-то чего ревете? – утерев слезу, усмехнулся Тиша. Он подхватил сестренку и подбросил ее несколько раз вверх. Она страсть как любила это. Вот и сейчас Соня сразу залилась звонким довольным смехом, чисто колокольчик. Тиша прижал ее к груди и поцеловал в макушку.

– Ага, страшно как, – признался Алеша, крепко обнимая его ноги. – Ночь, огонь лютый. Мы думали, что вы нас бросили…

– Глупенький! – выдохнул Тиша, снова поцеловав Соню. – Ну как, родненькие, мы вас бросим? Ведь у нас, кроме вас, никого не осталось.

Митя после его слов бросился со стоном на траву и заревел, катаясь по ней.

– А что братик плачет? – спросил Алеша.

– А где мама? – поинтересовалась Соня.

– Там, – глотая слезы, махнул рукой Тиша в сторону не то реки, не то дымящегося догорающего пепелища.

– А когда мы пойдем к ней? – не унималась сестренка и даже притопнула ножкой. – Хочу к мамочке. Я описалась.

– Завтра! – всхлипнул Тиша. – Завтра, родненькая.

Заночевали они в копне сена. Закусив хлебушком, запив скисшимся молоком и чуточку похныкав, малыши уснули. Митя долго содрогался от рыданий. Тиша сидел рядом и гладил его по голове. Когда брат, всхлипывая и постанывая, все же задремал, он забрался к нему под тулуп и неожиданно для себя уснул.

Проснувшись, он любовно прикрыл тулупом братьев с сестренкой и выполз из копны. Зачиналось утро первого дня без мамочки, папочки, Лизы и Данилки. На небе гасли звезды, курился туман над рекой, над горой Монастырь заалела узкая полоска зари.

Ежась от холода, Тиша поднялся по мокрой от росы траве повыше и стал оглядывать скит. От домов остались одни печи. Солдаты садились на коней и спешно покидали пепелище. Среди них Тиша разглядел и черную накидку бугровщика Анисима. Не удалось, знать, Савве Кривоногову справиться с ним, не сподобил Господь…

Когда к нему подошли дрожащие от холода и страха Соня с Алешей, он знал, что сказать и что сделать.

– Где мамочка? – протирая заспанные глазки грязными ручонками, требовательно спросила сестренка.

– Где мама? – как эхо повторил брат.

– Мамочка наша на небушке, – сказал Тиша, взяв Соню на руки и поворотился к горе Монастырь, над которой показалось солнышко. – Там у Боженьки на небушке. Он взял их к себе. И папочка наш там, и Лизонька, и Данилушка…

– Зачем взял? – спросил Алеша. – А нас возьмет?

– Хочу к мамочке! – жалобно пропищала Соня.

– Им там хорошо! – вздохнув, повторил Тиша. – Давайте помолимся за них.

Он поставил впереди себя Соню с Алешей и проговорил торжественно: «Со духи праведных скончавшихся души раб Твоих Софии, Иоанна, Елизаветы, Даниила, Спасе, упокой, сохраняя их во блаженной жизни, яже у Тебя Человеколюбие…»

– Сохрани их во блаженной жизни, – повторили испуганно плачущие Соня и Алеша и прибавили жалобно: – Хочу к мамочке!

– Упокой души раб Твоих Софии, Иоанна, Елизаветы, Даниила, яко един Человеколюбец, – всхлипывая, выкрикнул подбежавший к ним Митя и снова заревел, упав на траву: – Мама, мамочка, забери меня к себе!

– Хочу к мамочке! – захныкала Соня.

Глава 5

Не все так просто

Проснувшись, я замер, потом осторожно пошевелился, еще, еще… Голова не болела. Какое счастье! Чувство тихой радости