Катя долго роется в сумке и протягивает смятый полтинник.

– А еще нету? Некрасиво же как-то.

Катя поднимает взгляд, и ее глаза розовеют от крови.

– Ладно, тогда не надо.

Коля встает с места, запихивает купюру в боковой карман пиджака, помогает Кате одеться, распахивает перед ней двери, кричит через весь зал глубоко и бодро: «Всего доброго!» Белокурая официантка толкает в бок бармена:

– И как эта мышь такого красавца охомутала?

Улица пахнет весной и пылью. Коля причитает:

– На две с половиной насидели. Скинешь на карту? У меня ведь совсем ничего нет, в магазин еще на неделе ходил.

– Только бельгийский стаут из дубовой бочки помню.

– Ну вкусно же было? Ты тоже пила.

Возразить и нечего.

* * *

Душным вечером, под небесами винного оттенка, у распахнутого балконного окна, приподнимаясь на цыпочки и возвращаясь на пятки, Катя вскрывает душу. Протокол вскрытия фиксирует осоловевшая, приподнято-добродушная подруга.

– За неделю до расставания поняла – родинки на его левой лопатке выстроились в созвездие Персея. Не весь Персей, конечно, стопа-бедро-плечо. Головы нет ни своей, ни Горгоны. Да и самого Персея нет на небе в мае, скрылся за горизонтом Персей.

Подруга кивает, чпокает винным горлышком, наливает себе и Кате.

– И ведь скучаешь по всякой ерундистике. В возрасте Христа, а все тот же праздничный блондинчик. Спина безволосая, желтоватая, только выше созвездия два волоска отрастают упрямо. Он все ерепенится – вырви, кошмар какой! Потянешь пинцетом, и выходят, чуть темноватые у корня. Положишь к нему на коленку в шутку, он вспыхнет, стряхнет.

– А теперь что?

– Верни, что на свадьбу дарили, говорит. Пятьдесят тысяч родители давали, говорит.

– А ты?

– А я – если нуждаешься, возьми себе кольца. Он ни в какую, это же подарок, как можно. Потом заезжал за вещами, молча забрал и уехал.

Подруга таращит глаза, мгновенно трезвея.

– Дело понятное, творческий поиск. Когда все профукает, попросит еще. Не дам.

* * *

Катя рисует портреты. Всякая пошлость, но заказов много, и Катя не жалуется. Месяц прожила бок о бок с замгубернатора, осанисто несущим ордена и аксельбанты на фоне пышных облаков.

– У тебя Екатерининский орден рядом с Ленинским висит, – бросал через плечо Коля по пути на кухню.

– Господа так заказать изволили-с.

– Меня б нарисовала лучше. Вот как есть хорош. Только часы наручные швейцарские хочу, достала китайщина эта.

Катя мешает охру с ультрамарином, добавляет белила, и за спиной замгубернатора начинается гроза.

* * *

Крутится у зеркала, тянет носок вперед, довольно прицокивает языком – чулки великолепны. Стройные ноги с вертикалью черной полосы – те самые прямые, чья встреча невозможна. Открывает шкаф, нетерпеливо листает плечики, выуживает платье. Раздевает вешалку, ныряет в горловину, неловко шерудит по спине – бегунок замка убегает, не дается неловким пальцам. Вздыхает, замедляется, оп – предатель-бегунок пойман и исправно выполняет свои обязанности. Разворот на носках, шаг на кровать, вытянутые руки вверх – обувная коробка летит в объятья прямиком со шкафа. Одно движение, и лодочки на месте. Узкая полоска зеркала выхватывает глаза – серые, туманные, косые от слежки за кисточкой туши. Зеркало отдаляется, и взгляд упирается в поросший черной щетиной подбородок. Зеркало падает на пол и дает паутину трещин по центру.

Андрей вышагивает на каблуках в поисках веника. Вот же, под раковиной, Катя опять переложила. Андрей наклоняется вдвое и сметает осколки в пластиковую пасть совка. Металлическое копошение в замке, шаг через порог, в дверном проеме появляется Катя.

– Наконец это платье хоть кто-то носит.

Андрей прикрывает щетину веером. Гостиная, которую Катя использует как мастерскую, теперь все больше напоминает гримерную. При переезде Андрей взял самое необходимое – пять боа из розовых перьев, павлиний хвост в резной вазе, а что лежит в шкатулке, обтянутой красным атласом, Кате лучше не знать.

* * *

После поцелуев лицо Кати похоже на поле битвы – рот как воронка исполинской бомбы в окружении кровавых, расходящихся концентрическими кругами сгустков.

– На ужин у нас помада, – выдыхает Андрей, поправляя бретельку на плече.

Месяц назад, в белом поло и джинсах, он глядел на новый дядюшкин портрет, хвалил цветопередачу и морщился от аксельбантов, а потом спросил телефон художницы.

– Хоть графа из тебя сделает, хоть генсека, – похохатывал замгубернатора, диктуя номер.

– Хоть графиню, хоть графин, – ответил Андрей, на ходу переодевая щекотную правду в шутку.

Встречу назначили заранее, тем более удивителен вид Кати – заспанные веки, лежалая пижама, на одной ниточке висящий обветшалый помпон на носке домашней тапки. За спиной Кати такая же неустроенная, наспех прибранная, бестолковая жизнь.

– Обычно по фото заказывают. Халтура, конечно, но сидеть на месте у людей времени нет.

– Я в ванной переоденусь – где здесь?

Строгие складки юбки чуть выше колена, гольфы, круглоносые туфли с ремешком вокруг тощей лодыжки. Отложной, сверкающий смирением воротничок. Катя молча таращится на Андрея.

– А фоном Нойбергский монастырь нарисуешь, можно? – тычет в нос смартфоном со страничкой Википедии.

Да можно, конечно. Тебе можно все.

* * *

Коля приезжает забрать вещи: полное собрание сочинений того и неполное собрание сочинений этого, коллекция пивных бутылок на пыльной полке – не хлам, а крафт, тридцать три рубашки с пожелтевшими манжетами, несколько книжек самиздата, на корешках – отец, лучший друг, Колин психотерапевт.

– Ну и графомания! Кто так вообще пишет? – каждый раз говорил Коля Кате, но авторов благодарил и желал творческих успехов.

На книжке отца – фото лет на пятнадцать моложе, большой город вместо райцентра, узкие джинсы, очки, плотоядные губы. Все начинается так: «Сексуально озабоченный молодой человек выхватывает взглядом тоненькую девичью фигурку». Книжка друга – черный томик с серебристым тиснением, гроб для сигаретных огней и разочарования. Проза, ставшая в позу. В книжке психотерапевта – очень плохие стихи, змеевидная роза на обложке обвивает револьвер, лежащий как снулая рыба. Захватив двумя пальцами корешок, Коля откладывает книгу в сторону:

– Можешь оставить, дарю.

Стихи самого Коли были дивными, но давно и безнадежно брошенными.

– Ну ни хрена себе, это для кого ты так выряжаться стала? – В руках Коли сверкает лаком непристойно-малиновая туфля.

Сорок третий против Катиного тридцать шестого. Впрочем, боа на вешалке Коля тоже не замечает.

* * *

Катя рисует Андрея третий месяц. Первое время он появлялся в шесть утра, сообщал, что еще не ложился, заходил в ванную, собирал волосы в хвост, натягивал костюмчик для воскресной школы, садился, сложив руки на коленях. Высидев час неподвижно, ронял голову на белый воротничок, дергался, опять пытался не двигаться,