Тут и так ноябрь, и люди не люди, Орфеи и Персефоны по пути на каникулы в ад. А без тебя этот месяц – как глаза выколоть. Полгода кряду к тебе домой нельзя. Мало ли, трупы человек в морозилке хранит, кого волнует. А тут выяснилось – жена. Крышка кастрюли захлопнулась, вода забурлила, в жирном кружке всплыл кусок мяса, отставший от белой кости. Время закончилось, пришла смерть.

Но ведь будет и солнце, и синева, и вата Господня, космосом подсвеченная. В космосе такая темнота, головой не поймешь, может, что-то поймаешь сердцем. А на юге светло, и румяные праздники дней триста в году. И небо без краев, берегов и смысла, серое и синее, черное ночное, акварельное рассветное, спелое закатное – точь-в-точь моя любовь. Что уж, рассказывай, как так вышло.

* * *

Тебя вскрыли, и ты лежал. Длинный, как змея, весь в каких-то трубках. Только и веса, что эти трубки, осталось, немного кожи, глаза. Рядом мама, школьный друг. И все. Утка, иголки, таблетки, утка – непростительно крошечный мир. Потянуться рукой, отрубить аппараты – партия кончена, расходимся. По периметру палаты скользит очередная фигура в белом. Вечером они уйдут, и нужно закончить. Восемнадцать – не так уж и мало. Прошло целое детство, мелькнула кромка юности. Фигура в белом отделяется от стены и что-то говорит. Ты отвечаешь. На следующий день она снова говорит с тобой. У фигуры появляется имя. Прошлое и настоящее, тридцать лет одиночества. Ямочки на щеках, теплые руки.

Так и стоит она в белом, а северный город сменяется южным – дышать болотом ты больше не сможешь, нужно бежать. Медсестра, невеста, жена. Учишься на пятерки, носишь на работу рубашки, пытаетесь завести детей. Ей уже тридцать пять. Дети не получаются. Офис немногим больше старой палаты, принтеры, мышки, пивнушка в обед и по вечерам. Удушье.

Но есть гитара, и она, как двустволка, открывает все двери. Крики, сцена, тащат за ноги, в пучину, в толпу. Срывают брюки. Твои ревущие стадионы – это заплеванные клубы и сытые рестораны. Водишь домой девочек, мальчиков, мартышек и попугайчиков, укротителей, слонов, тигров и лгунов. Смешки, порошки, стишки – юность вернулась, чтоб сжевать твои кишки. В соседней комнате тишина. Медсестра гладит собаку, сидит одна.

Праздник поистаскался, цирк с места сорвался, ты разрыдался. Передознулся, очнулся, со мной повстречался.

Такого Иисуса, как ты, мы заслужили. Деву Марию, как твоя медсестра, – нет.

* * *

Нашла в своей постели длинный рыжий волос. Тогдашний любимый катался по полу, забился под стол, выл. Сунула ему между зубов успокоительное, как таблетку от глистов неразумной кошке. Проглотил, опять покатился, засучил руками. Не выдержала, ушла. Принесло в клуб, нажралась.

Узкий коридор, хороводы огней, вертолеты стен, пола, потолка. Вваливаюсь в туалет на карачках, нависаю, тягуче, всей душой блюю. Уходи, былое, приходи, иное. С грохотом взрыва сверхновой отворяется дверь, чья-то рука толкает меня. Отползаю к стене.

Незнакомец всхлипывает, закашливается – рыбка на крючке. Карабкаемся друг по другу, мокрые, трясущиеся. Толкаем дверь, чертыхаемся через порожек, чудом остаемся на ногах. Восьмилапое, ошалевшее чудище. Ночной воздух вокруг что вода, пить хочется страшно, нестерпимо. Рухнули на лавку, впечатались спиной в спину. Звезды на небе молча продолжили рождаться и умирать.

– И чего ты так?

Машет рукой, молчит.

– А ты чего?

– Да так, все пропало.

– Что-то, может, и нашлось.

Когда у людей любовь, говорят, что они встречаются. Так вот мы – шлялись. С фляжкой под мостом, на крыше под кайфом. В пропахшей мочой кабинке общественного пляжа, у зеленой реки. Давящиеся смехом в примерочной, вдоль тенистой церковной аллеи, на пожарной лестнице кукольного театра. На пустыре, заросшем чертополохом. Черт знает где.

* * *

Не такие уж и страшные у тебя обмороки. Весим мы одинаково, только ты ростом с телебашню. До кровати кое-как довожу. Дальше по инструкции – луплю по щекам, чтобы совсем не отрубился.

– Темно. Уже ночь?

– Нет, только сумерки.

Если перестанешь отвечать – скорая и трубочки в нос. Ты говоришь, что это хорошее чувство – просто дышать, без борьбы. Наверное, у тебя вместо легких жабры. Вместо жизни – драма, после которой рыдаешь весь вечер. Просыпаешься утром – и ничего нет. Белые сугробы, елочка, Рождество.

Я прихожу, когда у медсестры смена. Пьем газировку, играем в приставку, сложившись, как каракатицы, занимаемся любовью в ванной. Простой недозволенный праздник, вроде школьного прогула. На полке розовый гель для душа, значит, розами пахнет твоя медсестра. Думала, тошно будет, а как-то плевать. Розы и розы. Уберешь прядку с твоей щеки, цапнешь губами острую скулу. Да пусть хоть чем натирается.

И ведь не в сортире клуба мы встретились впервые, а года на два раньше. Водили тебя девочки на поводке, на выданье, по галерее торгового центра. Глаза красным тебе накрасили, костлявому, лохматому. Взглядами пересеклись – смотришь так, что бери за руку и уводи. Уйдешь за мной и в лес, и в горы, а я в тебя уйду. Девочки – а что девочки, шею б обеим свернула и утопила б в невзрачном водохранилище. Так ведь сами разбежались, не судьба.

Пусть я и старше на год, все равно мы с тобой двойняшки. У нас ведь и отчества одинаковые. Я на правой руке у Господа, ты на левой. Тебя он то и дело роняет, меня крепко прижимает к груди. Жениться нельзя, и так родня. Да и я ведь не медсестра, укол не сделаю, к нужному доктору в обход очереди не проведу. Пока у всех всего лишь брак, у нас инцест.

* * *

Я вообще-то совестливая, это сейчас бессовестная. Перетрусила, только когда первый раз с ней столкнулись. Взрослая, плотная, другая. Не жена, а мама. Посмотрела на меня без ревности, без обиды, с какой-то брезгливой жалостью. Может, так смотрят на обгадившегося сироту. Я в стенку уставилась, проблеяла: «Здравствуйте». Как-то не предусмотрен этикет для таких случаев. Славик еще чай предложил вместе попить, нашкодивший, растерянный. Отказалась, в зиму без шапки выскочила. Рухнула спиной в сугроб, лежала, умирала. Потом отряхнулась, ушла.

Можно, конечно, у меня встречаться, но как-то неловко. Вырвалась из офиса на свободу, а оказалось, тут не кормят. Со съемной к маме съехала. Та рада новому зятю, стыдит прежнего. Только и спрашивает меня, что у Славика за квартира, сколько ему платят, чего с севера переехал. То брешу, а то вспыхиваю,