Шрифт:
Закладка:
Лисица моя, синица моя, да где там синица, журавль, конечно. На небе журавль. Я седьмая, после меня еще трое. С восьмой застала тебя в ванной, на заходящейся негодованием стиральной машинке.
– Сломайте мне еще! – сказала грозно, пока она соскальзывала, прикрывая грудь нестираным полотенцем.
Выпроводили как-то, сели на кухне. Поцеловала в левый глаз, затем в правый. На следующий день подали на развод. С восьмой все кончилось через месяц – забытый на тумбочке смартфон, третий размер девятой. С этой держались долго – много работала, командированная. Десятая, в духах и платьях, явилась к ней сама. Сначала скалилась, потом рыдала и грозила самоубийством. Она же и толкнула тебя в окно, собрав свои тщедушные силенки в грозовую ярость. Посадили, конечно. Вместо десятой с нами остриглась несбывшаяся одиннадцатая. Хорошая девка, до счастья голодная.
Жутче нее плакала только первая – женились молодые, пузатые, с двойней. Дети теперь подростки – мальчик бегает глазами по женам отца, в черном хороши, горе стройнит. Да где тебе там, детеныш, с таким-то маминым бычьим профилем. Слава богу, девочка пошла в отца. Хоть что-то в мире осталось ладное, фиалковое.
Все началось с буквы «ф», она моя любовь, а вовсе не ты. Фабула, фея, фарфор – бархатное фиолетовое фырчание, а не слова. Ладно уж, Фетисов, жаль, не Фёдор, фатальный мой фаворит. За завесой фатина ты далеко, а «ф» ближе некуда, на кончиках губ. Только выдохни, как тогда, на свадьбе, целуя тебя под ивой. Вдали от глаз невесты, моей лучшей подруги, шестой.
– Сдурела, Настя? Больной он, – говорила ей с самого начала, а она все равно позвала дружкой.
Подумаешь, шестой брак в тридцать пять. Когда на небе полыхает любовь, ангелы падают, спалив крылья. Летят сквозь радугу, меняют конфигурацию аксессуаров на голове, обзаводятся штучками между ног. Седьмой брак в тридцать шесть, смерть в сорок. От платья я отказалась, уж больно тошно было помнить Настино. Но что уж теперь, свое горе несу, как самурай – честь. Позор смыт кровью, навеки. А веки у тебя были дивные, с прозрачными ресницами, хотя сам брюнет. Что-то неуловимо кроличье, красноглазое, беззащитное. Тебе бы расстреливать кого на краю рва сиплой осенью – было б нелепо и так красиво.
Вторая появилась с жутким скандалом. Верещали младенцы, рыдала первая, тесть-военный затеял разговор:
– Мало ли баб, а вот семья, дети – то дело.
– Ну ты знаешь весь этот мужицкий треп, – говорил Фетисов, отправляя в рот шоколадную конфету. – А я не могу больше, когда любовь прошла, просто не могу. Он ведь и военкоматом пугал, и морду грозил набить. Ну я зассал, конечно, а назад не сдал, нельзя назад было.
– И седьмой раз нельзя будет?
– Да не будет седьмого раза.
Проглотив конфету, Фетисов щурился от удовольствия. Отворачивался к окошку, встречал глазами метеорит окурка, щедрый звездопад от скучного соседа сверху. Кто б знал, что звезда упадет, загадала б желание. Так и «не будет» сбылось бы. Толкнула бы вниз, не дожидаясь десятой, – падал бы ярче всех.
Но виновна не я, и понурая вторая бредет рядом со мной сквозь выжженную кладбищенскую аллею.
– Мы ведь сами дети были, а тут еще эти маленькие. Такой мразью себя чувствовала, не могла в зеркало смотреть. Он умилялся сначала, только с совестливыми можно дело иметь, говорил. А потом мама увидела его с третьей на набережной. Кусают хот-дог по очереди, между ртов лук свисает, амуры в небе танцуют.
Что уж, милая, оправдываться, у нас все хороши. Четвертая вообще сестра третьей, спасибо, что не мама с дочкой.
– Удобно, с новой тещей не сживаться, – хохотал Фетисов.
Весь наш брак под моей грудью водили хороводы ледяные жабы – прошлые и будущие измены. Курила по пачке в день, когда могла, ревела. Выворачивала карманы, заглядывала в телефон, нюхала рубашки, голую шею нюхала, когда только приходил – нет, дорогой, не вынюхиваю, просто люблю твой запах. Когда чудилось неладное, закрывала глаза – ваниль-то от выпечки, конечно. Ты же так любишь сладкое, Фетисов. И потому черви сожрут тебя раньше, чем я перестану плакать.
По результатам года с четвертой забеременела пятая. Фетисов в таких случаях женится. Малыш получился неправильный и крикливый – в крошечном теле постоянно ворочалась боль.
– Полгода не спал, ни во сне, ни с женщиной, – вещал Фетисов, честный, как испарина на стакане с ледяным спиртом. – Держался как мог. А тут Настя, ты ж знаешь Настю.
Да никто никого не знает, любимый. Так, покажется разве, в башке предохранитель щелкнет, чтоб с ума не сойти. Была бы я шестой, седьмой бы стала она – это наверняка. К концу брака казалось, что на каждой из предшественниц была жената я. Первая училась лучше всех в группе, пока не забеременела. Вторая сносно пела под гитару, но Фетисов этого не выносил. Третья готовила кулебяку и часто возилась по дому. Четвертая любила мясо с кровью, но падала в обморок, если при ней прихлопнуть комара. Пятая спала в бигуди. Шестую умоляла при мне не обсуждать. Счастье было поймать тебя с восьмой – так встречает пулю лбом проигравшийся дворянин. Правда, стиральную машину пришлось продать – от ее звуков так стыдно хотелось удавиться. Девятая все похороны в телефоне – работа не ждет, понимать надо. Десятая готовится к конкурсу красоты среди зечек. Несбывшаяся одиннадцатая причитает у твоего креста на коленях.
А я просто пишу тебе письма, Фетисов, пока Филатов, мой новый муж, спит.
Медсестра
Старая двушка с фотостеной альпийских лугов. На письменном столе дремлет лысая кошка в розовой жилетке. В кровати свернулись калачом два седеющих той-терьера. Любовь всей моей жизни верхом на подоконнике бренчит на гитаре. Дзыкает замок, скрипит ключ, на пороге появляется женщина.
– Славик, блядь, я же просила при мне девок не водить. Луга на стене хороши, зелены, могучи.
* * *
Костей у тебя, что ли, в теле нет? Как же нет – что же тогда ломается? Ты ведь и не орал толком, болтали по видео, гантеля, почти банановая
