с превеликим трудом. Сначала старшеклассникам разрешали пользоваться авторучками, наполненными теми же химическими чернилами, потом пришел черед шариковой ручки. Постепенно это простое и удобное приспособление для письма проникло в более младшие классы, пока не утвердилось окончательно, и теперь непонятно, почему чинили ему препятствия с таким упорством. Ведь и на денежных документах долго, очень долго разрешалось расписываться только стальными стародавними перьями — ни одна сберкасса не признавала подпись законной, если человек воспользовался шариковой ручкой, уже получившей массовое признание и распространение. Сейчас, наверное, никто не сумеет объяснить, почему так было. Естественное недоверие к новому? Но разве прогресс противоестественен? Можно, подобно Тачеву, какое-то время выкручиваться, выгадывать что-то, но рано или поздно все равно придется подчиниться требованиям времени. Никуда от этого не уйдешь.

Он сидел, откинувшись в кресле, отдыхал. Пора было бросать все и ехать домой, но усталость уже разлилась по телу и становилась блаженной ленью. «Сладкое безделье», — писал Пушкин.

Закрыв глаза, отдаваясь расслабляющему чувству беспечности, Ата слабо улыбнулся, подумав, что сам поэт был работником — вон сколько создал за свою короткую жизнь. И неожиданно пришла ошеломляющая мысль: а Пушкин в мои годы, кажется, уже «Евгения Онегина» написал! Вот тебе и сладкое безделье.

Он позвонил домой.

— Мая? Как там у вас?

— Нормально. Ты скоро домой?

— Скоро. Ты скажи, в каком году. Пушкин «Евгения Онегина» написал?

— Тебе там что, больше делать нечего?

— Я серьезно. Очень нужно.

— Начал в тысяча восемьсот двадцать третьем, а закончил осенью тридцать первого.

— Сколько же ему лет было?

— Когда закончил, тридцать два.

Казаков облегченно вздохнул.

— Ну тогда еще ничего, — сказал он. — Я думал меньше. Мы же почти ровесники. Пять лет туда, пять лет сюда — не велика разница, верно?

— Ты решил в поэзию удариться? — засмеялась она.

— А думаешь, не получится? — тоже посмеиваясь, спросил Ата.

— Слушай, — Мая продолжала смеяться, — это же такая банальность: «В ваши годы Пушкин уже…» Кстати, ему, был всего двадцать один год, когда он закончил «Руслана и Людмилу». Как это тебе, подходит?

— Серьезно? — спросил он, скучнея, — я и не знал. Не про «Руслана», я про банальность. Понимаешь, вдруг ударило, даже сердце зашлось: годы-то идут, а я…

— Боже мой! — снова засмеялась жена и продекламировала: — «Простим горячке юных лет и юный жар и юный бред».

— Это что? — Он совсем по-детски надул губы от обиды.

— Знать надо, товарищ новоявленный поэт, — из «Евгения Онегина», который был написан, когда автору…

— Пощади! — взмолился Ата и даже руки заломил театрально, прижав трубку плечом, хотя Мая не могла увидеть его. — Я же все-таки технократ.

— Мальчишка ты. Как был, так и остался мальчишкой, и должность главного инженера не сделала тебя взрослым.

Она так и не уловила в его признании горечи, все за шутку приняла, и он обрадовался, поняв это.

— Я не стал взрослым? — с шутливой суровостью крикнул он в трубку. — Мы еще поглядим! А ну, готовь, жена, вечерять, муж домой едет!

С того конца провода донесся смех, щелчок оборвал его и назойливо зачастили отбойные гудки.

В самом деле, подумал Ата, чего я разошелся? С Пушкиным тягаться вздумал, колодезных дел поэт. Нет, где уж мне. Поэт все видит необычно, по-своему. Вот Ходжа Насреддин был настоящим поэтом. Казалось бы, чего проще — колодец. Вертикальная дыра в земле. Я бы так и сказал. А Ходжа Насреддин на вопрос, что такое минарет, ответил: вывернутый колодец.

Вывернутый колодец… Ата взял чистый листок и несколькими штрихами изобразил минарет. Даже фигурку муэдзина нарисовал на площадке, куда выходит он, чтобы призвать правоверных к молитве.

— «И юный жар и юный бред…» — повторял он бездумно. — «И юный жар…»

Площадка была на самой вершине. Оттуда далеко раздается голос… «И юный бред…» Он перевернул листок. Все было точно — площадка превратилась в расширенную водоприточную часть, которая позволяет использовать маломощную линзу пресной воды. Проходчик по мере углубления делает такое уширение. Буру это было недоступно. Казакову удалось найти выход — предложенный им буровой инструмент имел подвижные расширительные лапы, выходящие при обратном вращении. Тогда он думал, что его механический колодец полностью заменяет обычный, шахтный. Но это было не так. И Ходжа Насреддин был не прав, называя минарет вывернутым колодном.

Фломастером набросал рядом с минаретом нечто совсем не похожее, вигвам какой-то. Перевернул листок — никакого сходства с минаретом, скорее труба старинного паровоза. А ведь именно такие роют в Каракумах колодцы. Они шатрами опускаются к водоносному слою, образуя на дне маленькое озеро. Значит, сам Ходжа Насреддин никогда не опускался на дно колодца.

Это открытие огорчило. Приятно было думать, что острослов и защитник слабых, которого Ата полюбил давно, знает толк в колодцах. Оказалось — не знает. И шутка о вывернутом колодце так и остается шуткой, не больше. Впрочем, эта шутка стала как бы парадигмой в его поисках, помогла ему придумать подвижные лапы. А теперь надо иной путь — заставить бур расширять ствол не только на заданном уровне, а постепенно, сверху до низу.

«И юный жар и юный бред…» — Он бормотал строку, не замечая этого, продолжая думать о своем. А что если одно за другим заменять во время бурения долота со все большим размахом подвижных лап? Нет, пожалуй, не эффективно и трудоемко. Надо найти способ выдвигать лапы постепенно, по мере углубления инструмента…

Резко зазвонил телефон. Казаков схватил трубку и недовольно, грубовато даже спросил:

— Кого надо?

— Ты чего на людей кидаешься? — раздался голос жены. — Нет и нет, я уже бог знает что думать стала. Едешь домой?

— Нет, — раздраженно, недовольный тем, что помешали думать, ответил он. — У меня дела тут, я задержусь. И не звони, пожалуйста, я же просил… — Он бросил трубку.

«И юный жар и юный бред…» — Он снова бормотал привязавшийся стих, меряя шагами кабинет, думая о проклятом колодце, страдая от собственной беспомощности, от того, что не нащупывается решение. Вспышка нужна, вдохновение, подъем внутренних сил, чтобы родилась новая идея, оригинальное решение задачи, а в нем жила одна только досада. А может,