– Сапоги вы, значит, повезете на Тайвань; а плуг графа Толстого?

– Плуг не сохранился… Организаторы выставки ожидают, что три месяца экспозицию осмотрит не меньше пятисот тысяч посетителей. Столько приходило смотреть царские драгоценности и яйца Фаберже, а к нашим классикам там интерес не меньше.

– Да, сделали они нас по части так называемой духовности… А не только по ноутбукам.

– Ну я бы не стал так говорить, но интерес к русской литературе, к писателям у них искренний. В Пушкине их больше потрясает не то, что он родоначальник русского литературного языка, – но то, что он был маленького роста и, в общем, не красавец, а за него вышла самая красивая женщина России. Вот она, значимость поэта – в их глазах! Другое дело, что из-за нее [красавицы] жизнь поэта сократилась… Что касается Толстого, то тайваньцев приятно поражает, что у него было тринадцать детей. Этот факт производит на них самое серьезное впечатление, – могучий мужик. У них свой ракурс…

– В общем, Лев Толстой – это международный бренд. Наверно, часто приходится так ездить по работе?

– Ну, такие поездки – часть моей работы. Толстой чрезвычайно популярен в Индии, Японии. Он там пользуется отдельным особым спросом и отношением. Конечно, в Европе и Соединенных Штатах тоже есть интерес к Толстому, но, как правило, в среде университетской профессуры, студентов филфаков, славистов – людей, специально ориентированных на литературу, фанатов текста. На Западе обычно изучают какие-то тонкости, детали, там людей мало волнуют общие темы и масштабные проблемы. Они там могут написать целую монографию по узкой теме, тысячи источников перерыть ради какой-то, как нам кажется, мелочи.

– Но при этом им не приходит в голову жить, как Толстой, по его заветам. А многие индусы на это способны.

– Да! На Востоке все другое. Индусы, японцы, корейцы, – их интересует практическое применение в жизни провозглашенных идей. Вот, к примеру, возьмем роман «Воскресение», который у нас, очевидно, проходит по периферии толстовского творчества. А для японцев он, может, главный у Толстого. Отношения князя Нехлюдова и Катюши Масловой – вот что им интересно! Огромное количество японских аристократических юношей стали брать в жены простых девушек, опрощаться… И сейчас это есть, а особенно это было распространено в 50–60-е годы XX века.

– Да, вот уж точно Лев Толстой как зеркало русской революции!

– Это зеркало японских отношений между аристократами и кухарками.

– И простая кухарка умеет любить, а не только управлять государством. Да, там, на Востоке, Толстой вызывает стойкий интерес! Помню, однажды лондонский таксист арабского происхождения, который меня вез, завязал беседу и, узнав, что я из России, заговорил про Толстого и показал удивительную осведомленность. Это очень странно… Это не придумка для прессы, я правда с такими вещами сталкиваюсь иногда…

– Лев Николаич как будто и это предвидел – он японский стал учить на старости лет.

– Не выучил. «То ли японский слишком труден, то ли я стар и глуп», – сказал он по этому поводу. Не пошел язык…

– Сейчас таких самокритичных людей не сыскать.

– Нам сейчас трудно это понять, это была другая жизнь. У нас сейчас жизнь такая лукавая! А Лев Николаевич не был лукавым человеком, у него все было искренне и просто. Вот он так про японский сказал, притом что 13 языков в совершенстве знал. Писать мог на французском, немецком, английском. Он мог бы «Войну и мир» написать на английском языке или полностью, а не только вставки – на французском, что для него было даже еще легче. Ни один француз не скажет, что куски «Войны и мира» написаны не франкоязычным писателем. Вот у меня дочки выросли в Англии, по-английски прекрасно говорят и пишут, а по-русски – с ошибками. Сам я учил английский, итальянский и польский, французский тоже, но он у меня мог быть получше.

– Еще про размах. В Голландии я слышал такие разговоры, что-де их страна построена на толстовских принципах, потому там люди курят траву и бракосочетают лесбиянок. Или это натяжка?

– К Толстому это имеет удаленное отношение, он никогда не был за вседозволенность. Не знаю, каким боком сюда можно пристроить покойного Льва Николаича… Но, с другой стороны, Голландия – милая страна, и мне приятно, что Толстого европейцы ассоциируют с идей абсолютной свободы такой. Вся прелесть Льва Николаевича заключается в том, что практически любая группа людей, отстаивающая какую-то идею, может его записать в свои. Много кто это делал – от большевиков до буддистов. Даже военные, – он же офицер был. Под терроризм его сложно подписать разве что. Ушел человек почти век назад, а поди ж ты… Но, повторяю, вседозволенность – это не его тема. Лев Николаевич был очень строгих взглядов на мораль и нравственность.

– Ну это на старости лет только.

– Не совсем так. Лучше сказать, что он всю жизнь боролся с собой, а потом окончательно победил. Он не мог себя сдержать и потом за это себя ругал. Что видно из дневников.

– Вы как-то сказали, что если б Лев Николаевич ожил, то, посмотрев на теперешнюю жизнь, сразу б снова помер.

– Думаю, ему с его чувствительной душой нелегко было бы смотреть вокруг. Ему было бы горько сознавать, что самые худшие опасения не только подтвердились, но даже и превзошли самые мрачные ожидания – насчет кризиса цивилизации, войн и насилия, обесценивания человеческой жизни. Он предупреждал, предостерегал человечество, говорил – опомнитесь, подумайте о душе! Но – нет…

– Да, он всех мерил по себе и думал, что публика все бросит, побежит трудиться и к тому же искать истину…

Графство

– В среде тульских чиновников вы известны под кличкой «Граф».

– Да, по понятиям – это кличка авторитетная.

– Мне, кстати, звонили люди, говорили, что от Джуны, и предлагали мне титул князя; я пока не дал согласия. А вот у вас – бывает, что вы, знакомясь с человеком, представляетесь как граф?

– Я никогда не представляюсь: «Здрасте, я граф Толстой».

– Да?

– Ну или очень редко. Но меня часто просят: «Вот тут у нас книжка Льва Николаевича, так вы на титульном листе распишитесь – граф Толстой». Ну а что, от меня не убудет, граф так граф, можно и подписать… А еще была такая ситуация, причем еще при советской власти, в семидесятые. Одна западногерманская журналистка все домогалась у моего отца – ощущает ли он себя графом. Мой отец ответил ей: «Фокстерьер всегда остается фокстерьером. По рождению…» Что я могу по этому поводу сказать? Тут нет никакой фанаберии, я