до императрицы, она приказала Архарову потребовать у Завадовского объяснения. Последний отвечал, что в этих сундуках хранились принадлежавшие ему старые золотые и серебряные вещи и что когда пришлось запечатать банк, то он счел нужным вывезти их. Державин же в своих записках[420] объясняет это тем, что Завадовский, вопреки правилам банка, брал свое жалованье серебром и, кроме того, променивал ассигнации на серебро без платежа лажа[421], а для прикрытия этого держал в одном сундуке серебряную монету, в другом ассигнации, переводя деньги из одного в другой, для пополнения же происходившего при этом дефицита стали брать с заемщиков непомерные проценты. Державин повел дело круто, со свойственною ему правдивостью. Граф П. В. Завадовский упал духом, слег в постель, и даже считали его жизнь в опасности. Кассир Кельберг показал, что по уставу банка деньги должны были храниться в сундуках в кладовой, а вне кладовой в обоих сундуках могло находиться не более как по 10 000 в каждом; между тем на деле вне кладовой находились гораздо большие суммы, из которых директора временно брали деньги на свои надобности. Кроме того, Кельберг говорил, что в 1790 году первому директору Алексееву поверены были в особый присмотр Завадовским 240 000 рублей, из которых он, Кельберг, взял на покупку бриллиантов 80 000 рублей, а когда бриллианты были куплены, то потребовались еще 40 000. Сумма эта с позволения Алексеева и была взята из казенных денег, на место же ее положены четыре пакета с пустыми бумагами за печатью. Это и было началом расхищения банка. Державин не находил нужным смягчать падавшую тень на начальников банка.

По свидетельству Грибовского, Екатерина, прочитав доклад комиссии, назвала Державина «следователем жестокосердным»; по повелению императрицы доклад был передан в Сенат, где приверженцы Завадовского дали делу такой оборот, что произведенное следствие признано недостаточным; поэтому назначен был пересмотр, результатом которого было полное оправдание принадлежавших к высшему управлению банка лиц; осуждены были только кассир Кельберг с женою и несколько человек, признанных его сообщниками. Приговор был только исполнен в царствование Павла I. Присуждено было: Кельберга лишить чинов и сослать с женою в тяжкую работу, других же сообщников наказать кнутом, сослать или присудить к денежным взысканиям. На этот приговор 4 декабря 1796 года последовала высочайшая резолюция: Кельберга выводить по три дня на площадь и ставить у столба с привешенною на груди таблицею: «Вор государственной казны», сообщников его второй степени от наказания кнутом освободить «из единственного человеколюбия и милосердия нашего»…

После Мятлева дом купил князь А. М. Белосельский, известный представитель французской музы в Петербурге: он переводил Державина, Ломоносова и даже Баркова на французский язык; его поэтические вольности были безграничны до невозможности: написанная им оперетка «Оленька» в свое время наделала много шуму; она, по словам князя Вяземского, была приправлена пряностями такого соблазнительного свойства, что публика, не дождавшись конца спектакля, поспешно разбежалась. Все эти игривые качества князя не мешали ему быть просвещенным вельможей своего времени. Князь долго был посланником в Турине, единственная дочь его Зинаида Волконская наследовала от отца любовь к литературным занятиям и с 1825 года считалась членом Московского общества истории и древностей российских, умерла она в 1862 году.

Рядом с этим домом стоит Троицкое подворье, построенное в 1718 году на земле, пожалованной Петром I в 1714 году Александро-Невской лавре[422]. Но собственно первое каменное строение, как и освящение церкви, было в 1753 году. В пятидесятых годах нынешнего столетия дом и церковь пришли в ветхость, и вместо нее выстроена нынешняя в 1857 году. Главным строителем теперь богатого подворья был архимандрит Варлаам, в миру Василий Антипьев-Высоцкий. Этот иерей был духовником шести высочайших особ, в том числе двух императриц – Екатерины I и Анны Иоанновны. Первую императрицу он присоединял к православию, когда она была еще мариенбургской пленницей Мартой[423] и проживала в Москве тайно в нанятом для нее царем частном доме; здесь же он крестил у нее дочерей Анну и Елисавету. Варлаам впоследствии, занимая почетное звание царского духовника, пользовался от императрицы и двора особым уважением. В числе знатных лиц, которым должны быть отпускаемы по востребованию казенные суда от Адмиралтейства, показано имя и Варлаама: ему положена одна восьмивесельная шлюпка без гребцов. По свидетельству современников, Варлаам вел жизнь благочестивую, строгую, по уставам церкви, которую осмеивал в сатире к Феофану Прокоповичу известный вольнодумец того времени Кантемир. По рассказам, келья Варлаама была всегда наполнена просителями разных званий и состояний; все просители не уходили от него неудовлетворенными. Императрица Анна по кончине своей сестры царевны Екатерины Ивановны[424] подарила Варлааму принадлежавшую царевне мызу на Петергофской дороге[425]. Варлаам здесь построил монастырек, куда уединялся по временам в последние годы своей жизни. Год спустя императрица отдала своему духовнику деревянную церковь Успения Пресвятой Богородицы, которая была при загородном доме покойной матери ее, царицы Прасковьи Федоровны, на Фонтанке, близ Лештукова переулка; по перенесении этой церкви на приморскую дачу Варлаам устроил в ней храм во имя преподобного Сергия и освятил его 12 мая 1734 года.

Варлаам переехал в Петербург вместе со своей духовной дочерью, императрицей Анной Иоанновной; по его ходатайству были возвращены Троицкой лавре те села и деревни, которые при императоре Петре I были отчислены к новооснованной Александро-Невской лавре (указ 1730 года 15 июля). Варлаам был противником Феофана Прокоповича; он был одним из главных действующих лиц древнерусской партии, мечтавшей о восстановлении в России патриаршества. На Троицком подворье, в келье архимандрита Варлаама, был образ преподобного Сергия-чудотворца; предание говорит, что образ написан на доске от гроба чудотворца Сергия, взятой тотчас по открытии его мощей. Образ этот теперь находится в Сергиевской пустыни. Архимандрит Варлаам умер в Петербурге в двадцатых числах июля 1737 года. Императрица Анна очень скорбела о потере своего духовника и, живя в Петергофе, сама делала письменные распоряжения о погребении его. Один из священников провожал тело его всю дорогу из Петербурга до Сергиевской пустыни; над прахом его там воздвигнута небольшая каменная часовня.

Где теперь стоят дома Зиновьева и угловой дом к Графскому переулку и затем примыкавшие к углу Троицкого переулка большие новые дома, – здесь стояла загородная дача духовника Елисаветы, Ф. Я. Дубянского[426], бывшего при дворце в большой силе; придворные считали его недалеким простячком, которого никто не боялся, но на самом деле это был ловкий и умный царедворец; по его представлениям совершались все перемены в составе духовенства, а также объявлялись разные распоряжения по церковному ведомству. По преданию, Дубянский жил очень