Шрифт:
Закладка:
Скульптор Давид любит головы в духе Данте, всех современных выдающихся людей он представляет олимпийцами. Он постоянно преувеличивает красоту лиц; это его система.
Я сказал, что г-н де Бальзак был красив, и, поскольку я не объяснил свою мысль, читатели могут улыбнуться, особенно те, кто встречал этого человека на парижских улицах в шляпе, отнюдь не похожей на головной убор светского льва, и с его пресловутой шишковатой тростью, весело стучавшей по плитам тротуара близ театра «Порт-Сен-Мартен» в достопамятные дни премьеры «Трагальдабаса».
Безусловно, г-н де Бальзак не обладал греческой красотой, волновавшей самые плешивые головы Франции и Германии, но он обладал красотой своего духовного мира. Эта красота не замыкалась внутри, как бывает у некоторых людей, она освещала все его лицо.
Внешность автора «Человеческой комедии» позволяла видеть его силу, мужество, терпение, гений. Его глаза вопрошали и выслушивали, словно священник и врач, – ничего подобного я никогда больше не встречал.
Жизнерадостная фигура Бальзака внушала радость другим, так же как зевающий актер заражает зевотой всю зрительную залу, так же как богатый прилавок мясника порождает в худосочных людях вожделение ко всем этим роскошным краскам.
Какой скульптор сумеет справиться с такою головой?
Для памятника нужно будет проникнуться духом «Человеческой комедии»: ибо речь идет не просто о мраморной фигуре автора с двумя аллегорическими фигурами по сторонам – трагическая и комическая музы слишком всем знакомы; хорошо бы придумать менее стертые эмблемы.
Может быть, пришло время обсудить по существу вопрос о культе великих людей, представленных в скульптуре и живописи.
Мне кажется, что лучший способ почтить великих людей после их кончины – это не ударяться в оды и эпические поэмы, а постараться рассказать хоть какую-то часть правды об их образе жизни, их костюме, их привычках.
Тем хуже для тех, кто думает, будто великий человек – это какое-то особое существо, странная личность, исключение, некто пораженный недугом гениальности, монстр. Лично я всегда искал в великих людях человеческие стороны; говорят, что для своих лакеев они не великие люди. Когда мы пишем о их произведениях, попробуем вообразить себя их лакеями.
Художник Шарден был самым пылким приверженцем реалистической школы, поэтому, вступив в Академию, он не тешился изображением самого себя в парадном костюме и с лавровым венком на голове. Он оставил нам два своих портрета пастелью; на одном он в больших серебряных очках на кончике носа, на другом – с зеленым козырьком над глазами. В таком же домашнем облике хотел бы я увидеть запечатленным великого труженика Оноре де Бальзака.
Ввиду невозможности найти вдохновенного Гольбейна, который смог бы заставить выступить из мрамора человека девятнадцатого столетия, семья писателя остановилась на простой идее надгробного памятника. Разбитая колонна, а на колонне – книга{602}.
Приложение 7
А. Уссе
Последние часы Бальзака
Однажды, отправившись во «Французский театр» и не в силах выйти из коляски, Бальзак вынужден был попросить Арсена Уссе – тогдашнего директора «Дома Мольера» – спуститься к нему… «Напуганный смертельной бледностью Бальзака, – рассказывает Арсен Уссе, – я обещал исполнить все, о чем он меня просил». В июле состояние больного не улучшилось. В начале августа приступы стали более частыми и сильными; лекарства уже не оказывали никакого действия на его изношенное тело и не могли отсрочить наступления агонии. Близкие и друзья романиста вскоре поняли, что он обречен. Сам он не догадывался о серьезности своего положения: г-жа де Бальзак искусно скрывала от него правду и поддерживала в нем надежду. Да и разве мог он умереть, не завершив великого дела своей жизни – «Человеческую комедию»? Так он был далек от мучительных мыслей о приближающемся конце. Тем не менее однажды он решил выпытать у врача всю правду о своем состоянии. Вот как описывает Арсен Уссе, часто навещавший в ту пору знаменитого больного, перипетии последнего разговора Бальзака с его врачом. Я приведу этот разговор дословно: любые комментарии ослабили бы производимое им впечатление. Этот патетический диалог – словно развязка волнующей драмы. «Доктор, – сказал Бальзак. – Я хочу знать всю правду. Вы – князь науки. Ваше уважение ко мне обязывает вас ничего от меня не скрывать. Послушайте; я вижу, что болен серьезнее, чем думал, я чувствую растерянность. Я тщетно пытаюсь возбудить аппетит с помощью воображения – все внушает мне отвращение. Как вы думаете, сколько времени я смогу еще прожить?» Врач безмолвствовал. «Доктор, неужели вы принимаете меня за ребенка? Повторяю вам еще раз – я не могу умереть как простой обыватель. Такой человек, как я, должен написать завещание читателям». Слово «завещание» отомкнуло уста врача. Если Бальзак должен был написать завещание читателям, ему следовало также подумать о завещании своей семье, своей жене. «Мой дорогой больной, сколько времени вам нужно для того, чтобы сделать все необходимое?» – «Шесть месяцев», – ответил Бальзак с видом человека, который хорошо все взвесил. И он пристально посмотрел на врача. «Шесть месяцев! Шесть месяцев!» – повторил тот и отрицательно покачал головой. «А! – горестно воскликнул Бальзак. – Я вижу, вы не даете мне шести месяцев… но дадите вы мне по крайней мере шесть недель?.. Шесть горячечных недель – это еще целая вечность. Часы станут днями… Да и ночи не будут потеряны». Врач снова отрицательно покачал головой. Бальзак приподнялся, – казалось, еще немного – и он возмутится. Считал ли он, что врач, как шагреневая кожа, обладал властью удлинять или укорачивать его дни? Врач, слишком серьезно отнесшийся к настойчивым требованиям своего больного, решился наконец сказать правду. Охваченный тревогой Бальзак собирал все свои душевные силы, чтобы быть достойным этой правды. «Как! Доктор, я уже конченый человек? Но, слава богу, я чувствую, что у меня есть еще силы для борьбы. Впрочем, у меня есть также и мужество смириться – я готов подчиниться судьбе. Если ваш опыт вас не обманывает, не обманывайте и вы меня. На что я еще могу надеяться? Дадите вы мне шесть дней?.. Шесть дней! – повторил Бальзак. – И я намечу в общих чертах то, что мне оставалось сделать; мои друзья поставят точки над “i”. Я успею быстро просмотреть мои пятьдесят томов. Я вырву неудавшиеся страницы и отмечу лучшие. Человеческая воля творит чудеса – я могу сделать бессмертным созданный мною мир. Я отдохну на седьмой день». В его взгляде было почти столько же муки, сколько в сопровождавшем этот взгляд вздохе. С той минуты,