не умеет читать в его душе. Что она не понимает, какое низкое место он ей уготовил.

Она трепыхалась переливчатыми крылышками, щекотала руки, но не понимала, что играет не на цветущем лугу, а на каменной плите, пусть нагретой и размягченной от сексуального жара, самого низшего в его иерархии ценностей. Она отшвырнула его дар любви, и не будет ей никакой любви. Он будет ею пользоваться как прочими, не туманясь этой любовью. Она сама будет бегать за ним, за своей потребностью в любви ли, в женском ли удовлетворении, какая и разница.

Возникла даже жалость, но подлая, пока он играл ею, какая бывает к прекрасному насекомому. Вот, стоит сдавить пальцами, — и нет завораживающей игры шелковистой бабочки, чтобы затем, мерзко дрогнув, сбросить… И тут же охватывает безмерность своей власти над трепыханием ничтожной, но столь красивой штучки, и живой к тому же. Нет, пусть мерцает, пусть играет, радует и радуется сама. И он гладил её, как гладил бы ультра телесную субстанцию крыльев бабочки, боясь смахнуть с них перламутровую пыльцу.

— Играй, моя радость, играй… — прошептал он, вспомнив откровения влюблённого мутанта, наливаясь повторной страстью ли, похотью ли, но уж точно не любовью. Он распластал её под собою всю, будто надеялся обнаружить следы проникновения старца в её, только ему, Рудольфу, предназначенное тело. Во второй раз он не спешил, она поддалась полностью, всё готовая принять. И внезапно вместо мягкой и покорной отзывчивости взорвалась страстью, вырвавшейся через непроизвольный крик.

«Я люблю её»! — ощутил он в своём ответном ликовании. Никто не способен заменить её, никто не нужен, кроме неё.

Её естественный аромат не заглушался колдовскими духами, которые она использовала, слишком напоминая этим Гелию, — тот же самый запах. В те первые моменты сближения после девяти лет этот аромат оказался способен заглушить её узнавание, но уже не теперь. На мгновение даже показалось, что сердце не выдержит подобных экспериментов и разорвётся, и он вцепился в неё и стиснул, будто требуя прекратить запредельный полёт…

Она дала новое ощущение, уже не похожее на те, прошлые. Прижавшись к её горячим щекам губами, он ощутил вкус слёз и вдруг испытал потрясение жалостью. Это была жалость к родному человеку. Он испытал подобное при виде плачущей дочери в день их примирения. Когда ему померещилось, между ними уже нет, и не будет, той незримой, но явственно бьющей током отторжения колючки, возведённой силой обстоятельств между отцом-скитальцем и девочкой — порождением двух настолько далёких, а настолько похожих миров. Силою ли природного естества или благодаря некой звёздной магии неведомого мира, дочь обрела своё существование — на этот вопрос ответа не было ни у кого. Как не было ответа у него и для Нэи, что это было? Любовь или игра как бегство от ноющей хронической тоски?

— Как же ты попал сюда?

— Разве мы знаем, как попадают персонажи наших сновидений в глубоко упрятанное личное пространство, если не мы сами их порождаем?

— Не похоже на сон…

— Когда события отодвигаются от нас всё дальше по транспортёру времени, я часто думаю, а были ли они в реальности? И не есть ли мы сами всего лишь игровой элемент некой программы, созданной ради утехи или интеллектуального любопытства Разумом Вселенной? Видишь, Паралея сделала меня зыбким мистиком. Таким ли я был дома?

— Ну, уж! Я сон от подлинных переживаний отличить могу. Ты боишься, что я сочту произошедшее насилием? Нет. Это было то, что я хотела и хочу всегда. Твоей любви. Видишь, я открыта с тобой. Будь и ты. Не будь таким непонятным. Мне причиняет муку твоё поведение. Зачем ты исчез после нашего сближения? Я сильно переживала…

— Я так и понял, когда встретил тебя поздним вечерам вместе с Антоном.

— Мы просто гуляли, дышали. Я, конечно, привыкла, живя здесь, к безопасности, а всё же гулять одной в темноте страшно…

— Самая большая твоя опасность всегда рядом…

— Опасность? Какая?

— Прекрасный сон всегда может обернуться кошмаром. Сны же не подчиняются воле. Не совсем подчиняются. Когда-то я воображал, как велико значение воли для отливки жизненного материала в ту форму, какую ты ей задаешь этой самой железной волей. Но оказалось, что воля человека — это его личный самообман, и очень большое, подавляющее даже значение имеют стихийные течения, куда ты попадаешь. Поэтому и происходит то, что древние мудрецы определяли как «Самые великие люди проходят по этой жизни незамеченными». Лучше не замеченными, чем, если их жизненный ресурс выгрызают вездесущие грызуны — приспособленцы, их мысли, их открытия, их прозрения. Грызуны — ничтожества вот истинные фавориты земных богов. Разве нет? На Паралее происходит то же самое, но в ещё более запущенном виде.

— Для сна ты слишком разговорчив.

— Ну, это только прелюдия к дальнейшему молчанию.

Плотный, тёмный отхлынувший вал страсти обнажил то, что являлось странной аномалией, но стало драгоценностью. Случайная песчинка, попавшая в рану, стала со временем жемчужиной, постепенно обволакиваясь перламутровыми слоями страдания. Нежность, сияние собственного открывшегося вдруг чувства поразили не своей красотой, а убожеством того дна, которое это зёрнышко счастья пыталось осветить, пыталось преобразить, сделав своим светлым подобием.

— Ты рисковал, — сказала она, решив пошутить над ним. — Я иногда по старой столичной привычке прячу под подушкой нож. В столице у меня появилась такая привычка для защиты от ночных бандитов. Ты же помнишь, где я жила?

— Нож? — поразился он. — Конечно, болото кишит кусачими тварями, но белоснежная маленькая нимфея, даже живя там, питается лишь светом и минеральными веществами воды и почвы, а потому лишена плотоядных качеств. Не смогла бы ты никогда применить то, о чём и упомянула. Зачем же ты поселилась в таком небезопасном квартале?

Она усмехнулась умышленному или действительному непониманию того, насколько беспомощной и неимущей она оказалась без родных и без Тон-Ата.

— Оставаться в пустом и огромном доме в столичном пригороде, где когда-то и жил Тон-Ат, было ещё страшнее. Сам дом потихоньку приходил в негодность, трещали стены по ночам, протекала крыша. Старый сад, превратившийся в джунгли, пугал ночами, а во время осенних бурь там ломались фруктовые деревья. Иногда под напором ветра разбивались окна. Хорошо то, что за всем этим следил бывший человек Тон-Ата, но насколько же мне было тягостно видеть его даже изредка. К тому же и в закрытых небедных посёлках происходят грабежи, нападения. Только в тех местах, где селятся аристократы, и возможна полная безопасность. Ещё тут.

— Что за человек следил за покинутым домом Тон-Ата? Чем он тяготил тебя? Приставал?

— Да ты что! — она хмыкнула, — Невозможно представить