Шрифт:
Закладка:
Всего тебе доброго! Будь здоров. Целую нежно.
Оля
[На полях: ] Очень нежна к тебе… думаю так светло о тебе и ласково.
Жду скорей ответа — как ты нашел?
Ты будешь бранить м. б. за форму, а я не могу иначе — Рассказ будет целиком от Нины, а это как бы «введение».
P. S. Мне необходимо было дать обстановку, в которой заглыхала Нина, этим кратким введением — рассказом художника, я избавляю читателя от описаний обстановки. Этой «главой» кончается почти что роль художника. Все главное от Нины. Не очень бранишься?
163
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
27. XII.46
Ванечек, спасибо тебе, родной мой, за посылки — 5 шт.!! Прямо от «Деда Мороза» к Р. X.! Но какой же этот теплый и горячий даже «Мороз»! Спасибо, Ванёк! А сегодня я тебе послала «елочку». Зажги свечки и вспомни Олю. А вот тебе продолжение, но не помню, где остановилась. Кажется, словами: «…не находила слов как будто»?
— Желаю Вам всего, всего хорошего… Если бы знать, как все будет в жизни!..Счастливого пути… И много, много успеха… там…
Я дал ей руку и пожелал ей также всяких благ в ее грядущей жизни.
— А… как же я узнаю?..
Наконец выговорила она томившееся, видимо, на сердце.
— Что?.. Ах, Вашу тетрадку! Я посмотрю еще и… почитаю…
— И, знаете… — перебила она меня, оживившись… — если… прилично, если Вы найдете, что я способна для того, к чему… о чем тут все написано… — ткнула она пальчиком в тетрадку, — то Вы просто на последней страничке напишите одно только слово, «да», — и если нет, то — «нет». И я пойму и буду знать… Хорошо? Можно?
— Отлично. В квартире останутся мои родные, я распоряжусь, чтобы Вам выдали все Ваше, когда Вы сюда зайдете.
Она смущенно улыбалась, чуть уловимо…_т_а_й_н_о_й… леонардовских полотен. С этой улыбкой она и вышла. Мне стало интересно, что хочет мне она поведать, — эта новая «Мадонна Лиза» XX столетия, и я открыл тетрадку.
«Долго думала я, как объяснить мне Вам себя и вот решила, что должна рассказать все с самого начала. Только тогда все будет Вам понятно.
Еще с самого детства, как только себя запомню, — всегда я была занята каким-нибудь видом „рисованья“, от каракулек карандашами, до водяных красок, и, как мне передавали, — еще чуть лепечущим ребенком карабкалась к отцу с обычной просьбой: „папа, кукоку маиньку писа…“ и мы „писали“ и куколок маленьких, и цветы, и животных, и все то, о чем рассказывали сказки.
Помню, как горько плакала я, когда не удалась мне роза, — было мне должно быть тогда лет 6, и отец утешал меня, что можно изобразить дикую розочку — шиповник: пять лепесточков и желтое сердечко венчиком. Я успокоилась, но затаила в себе… добиться же и подлинной, прекрасной розы. И казалась она мне тогда пределом всех моих мечтаний.
Светло и радостно, как лучезарный сон, проходило мое детство. Пасмурная ли осень, суровая ли зима, — все несло свою, особенную прелесть, все было мило в нашем ласковом уюте.
А уж весной-то… бывало, мы с братишкой захлебывались от восторга, услышав первые, грохочущие по мостовой, колеса. И какую радость несли нам сборы на лето в деревню к деду! В долгожданный день отъезда, с утра уже, мы малыши стояли у решетки сада и… звонко кричали вслед мчавшимся лихачам, зазывая их везти нас поскорей на пристань. Какая радость была плыть по Волге… кормить с родителями звонко-крикливых чаек, сбегать на пристанях, чтоб наспех купить то ягод, то каких-то особенных, — казалось, — колобушек. Тормошиться, спешить — „не опоздать бы“… Гудки парохода, уборка сходней и… снова плыть в чудесном, радостном… до новых мест, к новому счастью…
Потом мы ехали на тройке от К. до деревни, верст 5 лугами и лесом. Как пахло хорошо: и дегтем, и лошадьми и кожей от коляски. Уткнешься носом и… захлебнешься этим радостным и _н_о_в_ы_м.
Зеленью пахло, цветами, лесом… Едешь-едешь…
Издалека уже виднелась колокольня сельской церкви. Не сиделось… Как дождаться?!
На бубенцы сбегались толпой деревенские мальчишки закрыть поскорей воротца, чтобы тут же и распахнуть их перед тройкой и получить за то свою награду.
Мы узнаем их всех, неистово кричим, швыряем леденцы и пряники. Хочется выпрыгнуть и подбежать скорее к дому. Подкатывали лихо — разом осаживая тройку. И бубенцы, и смех, и крик мальчишек, прицепившихся сзади на рессорах, и лай дворняжки „Соловейки“, — все сливалось в едином гуле. И долго еще бывало поют в ногах от езды „мурашки“, а голоса кажутся глухими после бубенцов и криков.
Поцелуи, ахи, охи, удивленья: „как выросли-то, — не узнаешь!“ Открыты окна, двери, вносят чемоданы, из кухни тянет чем-то вкусным, сдобным, медом… Все разом спрашивают, рассказывают, смеются, и снова целуют и обнимают друг друга.
За чаем мне не терпится, бывало… давно [грейтится}… „Бабушка, а клушка будет?“ — „Есть, есть, двенадцать только что вылупились из яичка“. И, казалось, не дождаться заветного „завтра“, когда сразу все можно обежать и все увидеть!
Тихая ночь в деревне, ни шумочка… Не сразу и заснется в такой тиши с дороги, на новом месте… И во сне-то все, едешь-едешь…
Все это бывало ежегодно, а казалось, — будто бы вечно… — до того страшного, что пришло вдруг и все перевернуло…
Мне было неполных 10 лет, когда заболел отец. Никто не мог сперва определить его болезни, а после нас отделили, искололи прививками руки и даже ноги. В доме появилась сестра и вместе с мамой неотлучно была у больного.
Мы — дети, ничего не знали, что это все означало в каждый вечер, и каждое утро громко кричали через все комнаты свой привет отцу.
Однажды, когда кухарка Таня давала деньги соседке за купленного петуха, я услыхала, как та сказала: „Нет, нет, потом отдашь, зараза у вас…“ и швырнула петуха через забор со связанными крыльями и лапками. И мы узнали, что у отца оспа. Помню, как приходил священник и причастил его, и в тот же день приехал из Москвы специалист-доктор. И вдруг меня пронзило беспокойство, предчувствие чего-то… тоска и ужас. Стало страшно…
Я бросилась в кухне на колени и перед образом кричала, как в
